Старая женщина сидела в кресле-качалке и оказалась не очень-то и старой, просто не от мира сего. Они подождали, пока медсестра удалится. Бергер представился и представил Блум, назвав имена, открывавшие простор для фантазии. Потом сел в кресло напротив женщины, а Блум со скептическим видом осталась стоять возле стены, скрестив руки на груди.
Бергера заворожила свобода и возможности языка, которые появляются, когда все ограничения исчезают. Он понимал слова, которые произносила пожилая женщина, но связь между ними оставалась в высшей степени неочевидной. Трагично было то, что ей было всего шестьдесят шесть, ее звали Алисия Ангер, она была тетей Вильяма Ларссона, и, судя по всему у нее наблюдалась тяжелая форма болезни Альцгеймера. Он предпринял еще одну попытку:
– Вы много общались с вашей сестрой Стиной, когда она была беременна? Это было почти сорок лет назад.
– Второе дыхание вырывало иногда серые крупицы правды у малышки Аделии. Добрая сестра, та, у которой борода, говорит, что архивариусы едят муравьиные яйца. Ежеквартально. Ты тоже, Гундерсен, особенно ты.
– Гундерсен?
– Ты тоже. И твои ноги валькирий. На которых ты сбегаешь. Ты был храбр в бою, но не в жизни. Как Ангер.
– Ангер, ваш муж?
– Он сбежал. От меня. Я сохранила его имя просто из вредности. Думаю, он от этого и умер.
Вдруг фразы стали связными. Может быть, наступил момент просветления?
– Вы помните, как ваша сестра Стина ходила с большим животом?
– В нашем роду не бывает детей.
Бергер ненадолго онемел, размышляя над нюансами этого высказывания. Потом пришел в себя и спросил:
– Но Вильям был исключением, не так ли?
– Бедняга Вильям, – сказала Алисия Ангер, прекратила качаться и оказалась в конце семидесятых. – Он был лучшим доказательством того, что роду Ларссонов не надо иметь детей. А ты сбежал, когда увидел его.
– Я сбежал?
– Сам знаешь. Ты сбежал даже еще до того, как увидел его.
– И я никогда не видел сына? – наугад спросил Бергер.
– Увидел бы – умер бы. Его лицо…
– Когда вы видели меня в последний раз?
– Ты нагло врешь. Я никогда не видела тебя.
– Но Стина рассказывала обо мне.
– Может быть, не рассказывала. Ее тошнило. Рвало.
– И что же вы от нее узнали? Что я был храбр в бою, но не в жизни?
– Спасибо, я и сама это поняла. Какая же ты мразь.
Мразь, подумал Бергер, чувствуя, как забилось сердце.
– Что значит «в бою», Алисия?
– Ты был воин, а я слышала, воины часто стараются забыть, что они воины.
– Где я воевал?
– За деньги, мразь.
– Где? Где это было, Алисия?
– Откуда мне знать? В какой-то чертовой арабской стране.
– Середина семидесятых. Ливан?
– Заткнись, свинья.
– А как еще меня зовут, кроме Гундерсена?
– А то сам не знаешь? Нильс. Стоило ей услышать это чертово имя, ей надо было выпить. Когда она иногда бывала трезвой, она пыталась забыть его.
– В те времена я был светлее, правда, Алисия?
– Как спелая рожь. А потом просто смылся. Как ты мог, черт тебя дери, просто смыться?
– Я продолжил воевать. Я вернулся?
– Первая валькирия поет красивее всех. Скёгуль, та, что наполняла медом рог Одина. Христ, Мист, Хильд, Гёндуль. Как же адски они умели драться, эти дамы. А вы, сеньор Кортадо, слышали о рыжей деве?
– Нет, – ответил совершенно ошарашенный Бергер.
– Ольстер, в Ирландии. Инген руаидх. Во главе войска викингов в десятом веке. Женщина, внушавшая ужас. Не говорите ничего бородатой даме, но я и есть рыжая дева. Зовите меня Инген
[6].
– Вы знаете, встречался ли Вильям когда-нибудь со своим отцом?
– Изредка петухи пели, Нильс. Твоя кровь свернулась.
Когда Бергер закрыл дверь перед рыжей девой, иначе говоря, Алисией Ангер, кресло снова пришло в движение. Он встретился взглядом с Блум. Какое-то время они простояли, ища слова. Словно язык теперь едва ли был возможен. В конце концов Бергера хватило на вопрос:
– И что ты думаешь?
– Очень трудно сказать, – ответила Блум. – Может, это просто старческий маразм. Но все же стоит, пожалуй, поискать, существует ли светловолосый наемник по имени Нильс Гундерсен. Как ты нашел эту тетушку?
– Она одной из ветвей генеалогического древа Вильяма у тебя на доске. Так что это ты нашла ее.
С озабоченным видом Блум стала спускаться по лестнице. Бергер немного подождал, глядя ей вслед. Удивительно бодрые шаги. Он видел, как она подошла к окну на площадке, где лестница делала поворот. Как она резко остановилась и быстро отпрянула от окна. Посмотрела вверх на него и помахала рукой, чтобы он шел к ней. Но в жесте было и еще что-то. Он истолковал его как «держись подальше от окна».
Это было большое окно, выходившее на маленькую улочку. Бергер подошел вплотную к Блум, которая показала рукой в сторону Лупинстиген. Он запомнил все припаркованные там машины, когда они заходили в лечебницу. Что-то изменилось. Там стоял еще один автомобиль, графитово-серый «вольво», развернутый капотом в сторону лечебницы. Дождь усиливался, так что как Бергер ни силился, он не мог различить, сидит ли на передних сиденьях один или два человека. Он посмотрел на их «мерседес», который был припаркован прямо у входа, всего в десятке метров от «вольво». Им не удастся незаметно подойти к нему.
Они медлили, ждали более явных примет. Через пару минут открылось окно со стороны водителя и выбросили жвачку. Бергер не был уверен, не показалось ли ему, что ему знакомо это быстро промелькнувшее запястье.
Но было очень похоже на то, что на нем виднелись большие, дешевые дайверские часы.
Бергер глубоко вздохнул и обернулся. Молли уже продолжила спускаться. Они нашли выход через кухню на задний двор, пересекли несколько кварталов с однотипными домами на несколько семей, вышли на дорогу, пробежали под дождем на запад, нашли парковку, быстро ее осмотрели, поискали камеры наблюдения, но ни одной не заметили. Бергер примерился к достаточно древнему автомобилю, вспомнил былые навыки и быстро взломал дверь. Они сели, подождали. Никто из соседей не появился, никто не отреагировал. Бергер наклонился, выдернул провода, соединил их. Старая машина завелась.
– Я очень любила свой Vito, – вздохнула Блум.
Бергер выехал на дорогу, притормозил, прежде чем повернуть налево, к заливу. Они оба посмотрели направо и заметили заливаемый дождем силуэт.
