Ди повернулась к Блум и сказала:
– А тебя я и вовсе не знаю. Кто ты?
– Эва Линдквист, – ответила Молли Блум и, наконец, засунула пистолет в кобуру.
Когда они исчезли, Ди подняла руки и зажала уши.
Но крики звучали все громче и громче.
26
Четверг 29 октября, 07:02
Они ждали его. И оно не замедлило появиться.
Началось с постепенно меняющейся поверхности воды. Мир с трудом поднимался из тьмы, раскалываясь на две части, пока алой заре не удалось отделить верх от низа, небо от воды. Из щели между ними просочился яркий свет и разлился по заливу.
Они стояли на мостках, поспав пару часов. Бергер ощупывал свою перебинтованную левую ладонь и чувствовал, что Блум наблюдает за ним.
– Что случилось, когда ты сбежал? – спросила она. – Тогда. Двадцать три года назад.
Бергер покачал головой и сказал:
– Когда я пробежал через траву несколько десятков метров, твой крик смолк. И даже тогда я не повернулся. Я побежал домой, поджав хвост, спрятался. В принципе нет ничего более подозрительного, чем подросток, преувеличенно изображающий нормальность. Но мои родители ничего не заметили.
– А Вильям?
– Я просто избегал его. До конца семестра. И я так и не узнал, кто ты. Я ведь не разглядел тебя достаточно ясно.
– Думаешь, он нас возненавидел?
Бергер посмотрел на неожиданно быстро поднимающееся солнце и сказал:
– Чтобы что-то понять, нужно поставить себя на место Вильяма. Мы говорим о матери и сыне, которым приходилось переезжать из Хувудсты, Хессельбю, Стувсты, Бандхагена, потому что сына очень жестоко травили. Он с его бугристым лицом боролся с жизнью, прикипел к своим часам, несмотря на то, что ад вокруг него расступался снова и снова. В конце концов что-то сломалось. Может быть, после того снежка, кинутого вами в часы, которые он мне показывал, а может быть, причина в чем-то еще.
– Снежок. Его кинула не я.
– Но ведь ты там была? Ты же была в той компании, когда что-то сломалось? Он любил часы, покуситься на них означало задеть самое святое. Он обожал наручные часы, карманные часы, стенные часы, но тогда он занимался возведением самого сложного, башенных часов. Хотя башни и не было. Только лодочный домик. И он начал модифицировать их механизм для мести. То, что там оказалась ты, Молли, всего лишь случайность.
– Но не сейчас. Сейчас все не случайно.
– Разве что на совсем другом уровне. Когда он показывал мне часы, он хотел, чтобы им восхищались, чтобы его заметили благодаря его умениям. Он хотел поделиться. Раз он опять этого хочет, в каком-то смысле, он уже погиб. Когда человек подвергается тому, чему подвергался он, остается два выхода. То, что не убивает, закаляет. А кто становится убийцей, уже мертв.
– Ты хочешь сказать, что он совершает это все вместо самоубийства?
– Потому что он, очевидно, не закалился правильным образом.
– А какой образ был бы правильным?
– Не знаю. Прощение – не моя область.
– Ты имеешь в виду, что это было бы единственным выходом?
– Может быть. Научиться у зла, чтобы понять его и суметь противостоять ему, внутри и снаружи. Самому мне это не удалось.
– Я тоже не простила. Как людям это удается?
– Но ты смогла двигаться дальше.
– Играя собственную жизнь, да.
– Кажется, это единственное, чем занимаются люди, – фыркнул Бергер. – Когда я был сыном, я играл роль сына. Когда я стал отцом, я играл роль отца. Когда-нибудь сыграю роль старика. Потом буду играть роль мертвеца, черт возьми.
– Но не роль полицейского.
– Не думаю, что я когда-нибудь играл роль полицейского. А ты?
– Это единственная роль, которую я никогда не играла.
Они постояли еще немного. Заря сменилась утренним светом, который безудержно разливался над Эдсвикеном. День пришел. Вопрос в том, что за день.
– В любом случае эта роль, вероятно, скоро будет доиграна, – сказал Бергер.
Блум медленно кивнула, но потом покачала головой. Потом зашла в дом. Бергер подождал какое-то время и пошел следом.
Он смотрел, как она натягивает на себя верхнюю одежду и пьет протеиновый коктейль, проверяя записи камер наблюдения за вчерашний день. Экран был поделен на четыре равные части, четыре точки обзора в окрестностях дома, и ни в одном кадре не происходило ровным счетом ничего.
– Спокойная ночь, – подытожила Молли, застегивая молнию на спортивной куртке.
Она окинула скептическим взглядом Бергера, надевающего свой старый пиджак.
– Мы просто на редкость разные люди, – констатировала она и вышла.
Бергер догнал ее у забора.
– Я поведу, – сказала она и протянула руку. Он положил туда ключ от машины, у него все равно не было ни малейшего желания всю дорогу до Кристинехамна вести украденную «мазду» 94-го года с фальшивыми номерами.
На протяжении двухсот пятидесяти километров удалось обойтись почти без дождя. За всю дорогу они только один раз обменялись заслуживающими упоминания репликами.
– Расскажи об альпинизме, – попросил Бергер.
– Об альпинизме? – переспросила Блум. Машина вильнула в сторону на трассе около Эребру, раздражающей ограничением скорости в девяносто километров в час.
– Кажется, это страсть всей твоей жизни.
– Ты всерьез намерен поговорить о моей жизни?
Он рассмеялся и сказал:
– Ладно, плюнь. Просто это немного несправедливо.
– Что именно?
– Я знаю тебя как Натали Фреден намного лучше, чем как Молли Блум. В то время как ты глубоко копалась в жизни неизменно одинакового Сэма Бергера.
Ему показалось, что гладкий лоб прорезала морщинка. Хотя вероятнее всего, это была иллюзия из-за внезапно выглянувшего из-за облаков солнца.
– Да, – наконец, сказала она. – Мне нравится альпинизм.
– Я думаю, что человеку, внедряющемуся в банды, логично было бы расслабляться, занимаясь чем-нибудь, совсем не напоминающим о работе. Может быть, плести кружева. Или разводить герань.
– Ты считаешь, что альпинизм похож на мою работу?
– А разве нет? Ведь и там и там нужен сильнейший контроль на грани бездны?
– В каком-то смысле да, – согласилась она. – Но когда я свисаю с вершины, окруженная бесконечной природой, единственное, что я ощущаю, это огромная и мощная свобода.
Он кивнул.
– А я боюсь высоты. К тому же не очень полагаюсь на себя. У меня могла бы появиться шальная мысль просто отпустить веревку.
