Что и случилось с Леной Царевой, которую коллеги из «Грина» просто из прихоти созвучий называли Ленца. Ленцы в Лене как раз не было. Она была скорее трудоголиком со звонкой амбицией, которая и нравилась, и настораживала Бэллу. Чувствуя эту двойственность, Лена старалась быть, по старому армейскому принципу, подальше от начальства, поближе к кухне. Кстати, покушать Леночка любила. Она была из тех астеничных везунчиков, которые едят от пуза и не толстеют. В детстве она была справной дивчиной — жадно занималась спортом, причем всем подряд — регби, волейболом, конькобежными делами… Была азартной, безудержной, а потом, лет после четырнадцати, подростковые гормоны смягчили соперничество и увели его в подтекст. Жилистая худоба смягчилась, в облике появилась упругая томность, под которой осталась дремать годами наработанная спортивная сила и сноровка. А потом опять, когда ушел Родик, любимое чудовище, — вот тогда смущенная угловатость Лениной фигуры снова обострилась. Первая это заметила Нора из музыкального отдела. Там, в закутке за густыми рядами музлитературы и нот, Лена впервые испытала, как может блаженно расслабить — пускай ненадолго, но ощутимо — рюмочка божественного рижского бальзама… Конечно, здесь сыграло роль не только питие, но и сознание дружеской поддержки. Ведь так вовремя Нора увидела, что Ленца сидит, уткнувшись в экран, вся в безмолвных слезах, и властно вызвала ее к себе. Ах, Лена давно улавливала доносившиеся из того уютного уголка душистые можжевеловые ароматы. Улавливала — и посмеивалась свысока. Мол, можно и интеллигентно спиваться — браво, дамочки… Когда же сама попала в страшный переплет и носила в себе расколотое, как спелейший гранат, изуродованное сердце, — вот тогда с нее слетела спесь. И она поняла, как врачуют душу 50 граммов среди монографий о Григе и Дебюсси. Истинно так: среди книг по искусству, среди старинных нот невозможно напиться — пошло, грубо, по-свински. Возможно лишь чуточку возвыситься к прекрасному.
Впрочем, здесь снова не обошлось без спасительных особенностей Лениного организма не принимать спиртное более двух дринков. И она была очень благодарна Норе за то, что та не выведывает ее секретов. Просто перекидывается парой слов на отвлеченные темы, отвлекает, как голодного младенца, новостями-погремушками. А Нора, похоже, была благодарна за то, что Лена ее не закладывает. Впрочем, чего там закладывать, тихий выпивон в книгохранилище был всем давно известен. Но Нору не трогают — себе дороже. Некоторые, как Ляля, ей сочувствуют, ведь она потеряла мужа. А некоторые, как Кира, считают, что она сама его загубила. Ленца с Кирой не спорила, она не любила говорить на повышенных тонах, ее это утомляло. Но она точно знала, что Нора вовсе не монстр, а больной человек. Что неудивительно, ибо здоровых женщин Лена не знала. У всех проблемы с головой. И у Норы с ее лютыми перепадами, и у Ляли с ее рабской покорностью жлобскому тирану, и у родной матушки… Ленца решила трезво признать: львиная доля женщин ей чужда и непонятна. Поэтому у нее не осталось подруг. Те, с кем она по привычке перебалтывала по вечерам, — дань старой дружбе, давно замершей, как патологическая беременность. Ее лучшие подружки — мужчины, с которыми можно при желании и необходимости перейти черту дружбы. Может быть, даже долгая история получится.
Замуж Лена не стремилась, пример родителей ее хлестал наотмашь всполохами болезненных воспоминаний. Она рассудила, что замужество может отложить в долгий ящик. Лет в тридцать пять она найдет убеленного сединами тихого ученого, которому нужна скорее сиделка, чем жена… Да, именно так. Зато он никогда не посмеет повысить голос. Лена, конечно, догадывалась, что ее сценарий будущей семейной жизни неуместно альтернативен традиционному и велика вероятность, что несостоятелен. Пускай! Она слишком много бросила на алтарь их «идеального» романа с Родионом. Она понимала, что в этих отношениях она шла по стопам маменьки. Даже хуже — она была ее дурной копией, потому что у той были великие цели в браке: воспитать детей и спасти мужа от смерти. Отец был весь больной насквозь, матушка его униженно спасала, и что в результате? Со всеми его язвами и инфарктами он еще всех нас переживет. А вот мать еле ходит. Доспасалась!
Но Родик в спасениях не нуждался, и о детях речи не было, так что благородной миссией было не прикрыться. Рацио не могло простить Лене потраченных впустую лет и расшатанного эго. Но было ли рацио главным в ее натуре…
— А разве твоя запланированная идиллия со старым профессором — это не тот же матушкин сценарий, только с другого бока? — усмехнулся Слава Птенцов, и Лена решила пренебречь его насмешливыми ненавязчивыми ухаживаниями. Ей не понравилась сухая неподслащенная правда. Она могла и сама догадаться, что хочет повторить мамину жертву больному мужчине-отцу. Птенчик, однако, вряд ли хотел ее уязвить. Он просто был недавно разведенным. Носился с музыкантами, сам пробовал играть на саксе, его чертовски раздражала работа в «Грине», вернее сказать, ее рутинная часть. Он сетовал, что любимое и приятное — это пять процентов жизни. Прочее — суета и сплин. Птенчик казался легким и опасным одновременно, Лена не могла поймать его ритм, он был слишком изменчив и стремителен. Без прелюдий и предисловий. Худощавый, колкий, с подковыркой. За всем этим, впрочем, чувствовалась здоровая мужская природа. Но пуститься в отношения с Птенчиком — все равно что с непривычки пересесть с трехколесного велосипеда на двухколесный.
И тогда Ленца с размаху плюхнулась и вовсе на одно колесо. И, истерично ловя равновесие и хватаясь за воздух, покатилась под гору. И тут уж ее траектория вне всяких законов физики прочертила большую смертоносную петлю. Петлю Нестерова.
Этот роман начался для Ленцы необычно. Не с интереса, не со смятения, не со сладкого омута грез. Он начался с откровенного животного влечения, которого Лена никогда ранее не ощущала с такой силой. Всегда сначала была влюбленность, потом секс. Здесь же все наоборот. Прямо на вечеринке, на черной лестнице в библиотеке. Без причин, без оправданий, без преамбул. Опасно — не то слово! На грани позора и отлучения от всего, что ей необходимо. Ник Нестеров, муж Тани… Можно ли пасть еще ниже! Была бы жена похуже… Хотя если бы жена была похуже, она бы такого не потерпела. Она бы засекла, пресекла, уничтожила. Хотя бы заподозрила! А Таня — нет. От этого было еще более стыдно. Но хуже всего то, что вместо жены засекла начальница. И ничего никому не сказала. Это молчание казалось Лене зловещим, словно Бэлла приготовила компромат на черный день. И теперь Лене до скончания дней предстоит быть безупречной и не дай бог оступиться. Сначала казалось, что ее накажут тихим увольнением. Но Бэлла не из тех, кто осуждает за моральный облик и лезет в частную жизнь. Даже если ей известно, с кем изменяет муж ее подруги? Видимо, так. Лена не раз слышала, как в жарких спорах с сотрудниками Бэлла восклицала: «Ни для кого нельзя делать исключение, если речь идет о нарушении закона». Значит, в своих личных законах она тоже не делала исключений.
Фантастика… или житейская мудрость? Пани директор и здесь умудрилась быть в выигрыше. Она не преминула использовать рабочее рвение своей подчиненной. Ведь менее всего Ленце хотелось сейчас вылететь с работы. И с плохо скрываемым энтузиазмом она выполняла пожелания начальницы, даже если они не входили в ее обязанности. Взялась сочинять тексты для сайта, популяризирующие чтение, писала искрометные анонсы мероприятий «Грина» и даже подрядилась обзванивать пожилых прихожан субботних концертов. Что ж, благими намерениями! На одном-то из этих концертов и случился тот презренный конфуз, который Лена Царева не могла себе простить. Сесть в лужу во второй раз! Все началось с того, что субботы обычно курировала Таня. Но в тот день у нее что-то стряслось, и ей требовалась замена. Ленца в силу обстоятельств знала, что у нее стряслось — она крупно поссорилась с Ником. У них случалось. В этом Таня была особенно симпатична любовнице своего благоверного. Но… это была не та супружеская ссора, которая скрепляет адюльтер. Отнюдь! Это была ссора имени Черного телефона — символ, так любимый Леной с юности. Вкратце это значило провал! Что ни делай, все будет против тебя. Словом, Ник с Таней поссорились, она уехала в неизвестном-известном направлении в сторону дружественного лагеря родных-друзей, а Ник — как это было на него не похоже! — явился в «Грин», надеясь там застать жену. Для попытки снисходительного, неповоротливого и болезненного примирения, потому что господин Нестеров иначе не мог. Такой уж он был, мятущийся благодетель-невротик.
