Ей тоже было чем развлечь чудовище. Например, когда они садились в машину, она зорко высматривала тех, кто едет в соседних авто, — кто подрезал, кто пропустил, а от кого следует держаться подальше. Штопин был на удивление беспечным ездоком. А Ляля чувствовала пульс чужих историй и знала, что автомобиль неразрывно связан с натурой владельца. Когда-то, еще до замужества, она училась водить, но машина у нее так и не случилась. А интерес остался.
Штопина развлекали эти этюды. А еще больше его развлекали… сплетни. Это Лялю не удивляло. Она давно знала, что неудовлетворенные мужчины — сплетники, почище дворовых ситцевых баб. Так она, словно товарке-секретарше, поведала Штопину о романе Лены Царевой и Ника, Таниного мужа. А также о том, как Нора Грантовна, мегера всех времен и народов, пыталась этот роман погасить. Своими странными методами. Нора была отрицательным героем, поэтому сплетничать о ней не было грехом — такую заповедь Ляля себе установила. Но эти смехотворные правила — не главное. Важно было понять эту нерядовую женщину.
— Разумеется, это всего лишь моя версия, — захлебывалась Ляля азартом исследования человеческой натуры. — Сначала Мегера Грантовна расположила к себе Лену. Внешне все выглядело естественно, но именно в результате этой дружбы Ленца, придерживавшаяся в одежде делового сексапила, стала вдруг носить мешковатые рюши, длинные юбки а-ля прогрессивная попадья… ей это совсем не шло! И она стала плаксивой… Ты скажешь, что роман с женатым мужчиной вполне может и сам по себе быть поводом для слез. О да! Только я наблюдала за Леной в самом начале этой интрижки. Я даже… восхищалась ею! Вот, думаю, образчик здорового отношения к жизни — романчик для поднятия тонуса. И никаких достоевских мук совести! Нет, поймите, я адюльтеры не одобряю, тем более в своем кругу, — кроме разве что состояния аффекта, когда измена — лекарство от потрясения. Например, когда ты сам узнал о неверности партнера… То есть это не выход, но простительно…
Штопин с нежнеющим сарказмом наблюдал, как Лионелла путалась в своей системе ценностей и запиналась об острые углы. И она постепенно понимала, что никакое он не чудовище, а банальный невротик-девиант. Такой же, как и все, кто на нее обращал внимание. Все, с кем она связывала свою жизнь. Но впредь Ляля будет умнее.
Оплакивала ли она Штопина? Конечно… как мужчину, укрепившего ее тайную ось превосходства. И как оригинала, доказавшего ей, а через нее всему ядовитому миру, что литература влияет на жизнь. Неброско, исподволь и целомудренно, но влияет, что бы там ни каркал сам Штопин. Ведь сама их любовная интрига — книжная! Чудовищный Семен доказал обратное тому, что с пеной у рта доказывал. Бумажные книги никуда не денутся, что бы там ни верещали техногенные кликуши. Потому что всегда будут люди, которые захотят потрогать текст руками. Это, извините, уже на генетическом уровне. Умрет бумага — умрут и все интересные истории, а без историй человек жить не может, он же не инфузория. Вот такой парадокс Семена Штопина, опровергнувшего самого себя. И потому закономерно, что он закончил свои дни в библиотеке. Его убил не человек, а стихия.
Теперь запретная любовь «зацементирована» смертью. Однажды вспыхнувшая в Ляле практичность заставила ее оставить улику. Семен подписал ей открытку с видами Гагры. Это была их игра в стилизации.
— Давай, как будто я сталинская пухлощекая брюнетка из 1950-х годов, а ты мой южный хахаль. Что бы ты написал мне на обратной стороне?
И Штопин написал. Ему надо отдать должное — он соблюдал правила игры.
Да, Штопина убила стихия. Догадка Ляли оказалась пророческой, что ей и предстояло узнать на следующий день. А нынешний день догорал в пламени ее возрожденного «Я». Пока не вернулся виноватый Санек. Ненавистный муж. И опять он своими кривыми, бугристыми, словно комья старого пластилина, губами выводил неловкие извинения. На самом деле просто проголодался. Он из тех, кто не желает жить один. Он предпочтет одиночеству даже совместную жизнь с теми, кого терпеть не может, если они ему готовят и убирают за ним.
И Лионелла собиралась быть непреклонной и продолжить собирать чемоданы. Она уже предупредила маму, что скоро будет у нее. А ребенка она переведет в другую школу. Она все продумала. Но Санек затронул в ней трусливого зверька — ту часть Лялиного «Я», за которой всегда было последнее слово. Она полагала, что трусишку убил ее гнев. Но просчиталась — зверек оказался очень живучим. Он был похож на Санька и тоже предпочитал одиночеству семейную жизнь с ненавистным ему индивидом. Только зверек был куда менее требователен. Он питался иллюзиями.
Так бесславно, бескровно и быстро увял Лялин бунт. Они вместе посмотрели детектив. Санек уплетал ужин, а потом, как всегда, доедал маринованные огурцы из банки. Ляля, как брелком с ключами, поигрывала воображением и представляла, например, что один огурец отравленный. Вот сейчас Санек откусит, и все закончится.
Вот бы его тоже убила неподсудная стихия…
Следующий день был тяжким. Она не узнала «Грин», его нынешнюю нервозную атмосферу и незнакомый доселе, «чиновничий» оскал Бэллы, которая не скрывала недовольства Лялиным отсутствием в окаянные дни. К счастью, Лионеллу заболтала Кира. Рассказывала, как ее благоверный Юрик, знатный чудик нашего местечка, подозревает в причастности к убийству… старуху Девяткину. «Она же дочь полицая!» Логика бронебойная. Юрик был не только любителем эзотерических баек. Его специализацией была генеалогия, и здесь ему не было равных. В основном он охотился за богатыми заказчиками, желающими прознать свои корни и поиметь пышное родовое древо, но не гнушался работать и за копейки, если ему была интересна тема. Человеком он был общительным — хотя до Кириных горизонтов ему было далеко, но найти подход к людям и обаять эрудицией он умел. Так, зайдя однажды в «Грин», он разговорился с Девяткиной. Тема предков нежданно ее зацепила. Юрик был уверен, что это не более чем светский разговор. Но старуха методично вцепилась в него и потребовала, чтобы он нашел следы ее папеньки, сгинувшего на Украине. Юрик почуял в настойчивости недоброе. Был в его жизни такой настойчивый. Патриот, антисемит, казак с игрой мускулов. Возглавлял какую-то казачью общину. Нет, сам он не настаивал на родословной — ему решили преподнести такой подарок его казачьи соплеменники. И строго поручили это дело Юрику, отстегнув приличный аванс. Юрик все честно прокопал, напряг свои архивные связи и обнаружил, что казак по материнской ветке чистокровный еврей… Потом Юра долго и витиевато объяснял, почему это большая удача. Угроза того, что ему сейчас наваляют пьяные казаки, его, конечно, бодрила, но не слишком. Он, любящий и умеющий копаться в родословных корнях, знал, что в каждом из нас намешано до пяти кровей. Он не верил ни в какие могучие кучки по национальному признаку. И благословлял все примеси в человеке как прививки породы к дичку. Но то, что он нарыл про папашу Девяткиной, касалось, увы, не национальных, а биографических материй. Тут Юрик струхнул и результаты своих изысканий решил от нее скрыть. Но выводы сделал весьма далеко идущие…
Кирино щебетание навело на неожиданную мысль. Ляля вдруг осознала, что ее почти не занимает вопрос, кто убийца. Она куда больше переживает от того, что теперь кладовка, куда она регулярно заходит, — место преступления. Здесь убили человека, с которым у нее была любовь. Жесткая, словно скамья подсудимых, и невмещаемая в хранилища памяти, словно колючий многогранник в квадратные ячейки. Еще никто не умирал из тех, к кому она испытывала страсть. А теперь… ей кажется, что она — следующая. Смерть — это ведь болезнь, передающаяся половым путем.
