Напуганные крестьяне бежали в леса. Мы там не раз натыкались на этих полудиких людей в длинных полотняных рубахах. На наши вопросы, почему они бежали, те отвечали: «Мы боялись, что вы нас будете убивать и грабить…»
У них не было ни свечей, ни керосина, ни даже постного масла, и поэтому крестьяне освещали свои дома лучинами.
В какой-то небольшой деревушке обоз (подвод 100), рота пехоты и наш эскадрон остановились на ночлег.
Почти перед самым утром большевики произвели на нее налет. Как оказалось, небольшая группа красных кавалеристов заблудилась в лесах и случайно наткнулась на нашу заставу.
Польская пехота бежала от них без выстрела, когда красные с криками «Ура!» понеслись на деревушку. У нас в эскадроне произошла паника, и мы бросились удирать, куда попало. Застигнутые врасплох обозы остались в деревне.
Выбежав на опушку леса, наш эскадрон пришел наконец в себя, чему очень сильно поспособствовал вахмистр, который многих улан бил плашмя саблей.
Здесь же стала собираться и злополучная пехота. Осмотревшись, в чем дело, мы решили идти в контратаку.
Общими усилиями мы атаковали деревню: пехота – в лоб, а наш эскадрон стал огибать ее с правого фланга.
Большевики, которых насчитывалось всего девять всадников, не приняв боя, поспешили уйти.
Когда мы заняли деревню, то увидели, что за час своего пребывания здесь большевики полностью разгромили наш обоз. Обозники, ранее приличнее всех одетые, сидели на своих повозках и кутались в тряпки, поскольку большевики раздели их чуть ли не догола.
Также большевики успели изнасиловать и трех находившихся в обозе сестер милосердия, польских девушек из очень хороших семей. Они лежали в крестьянской избе и стонали.
Обозники рассказали, что во время захвата деревни крестьяне стали грабить обоз и выдавать большевикам спрятавшихся поляков.
Командир эскадрона решил наказать эту деревню. Несколько мужиков, принимавших деятельное участие в разгроме обоза, были расстреляны, а половина деревни сожжена.
Я видел, как суетились крестьяне в длинных полотняных рубахах возле горящих хижин, желая спасти свои пожитки. Польская пехота открыла огонь по горящим зданиям и мужики, кто куда, бросились врассыпную.
При виде всего этого меня охватило тяжелое чувство: я отлично сознавал, что крестьян необходимо проучить, так как вся наша армия могла погибнуть от налетов партизан. Но вместе с тем мне их, впутавшихся в эту войну, терявших все свое имущество и обреченных на голодную смерть, было жаль.
Обозы, пехота и уланы двинулись дальше. Целый день мы отступали и к вечеру наткнулись на бегущую роту поляков, находившуюся левее нас. Ее командир с искаженным от страха лицом скакал на лошади, а за ним бежали все его бойцы.
С большим трудом при помощи ударов палашей мы остановили бегущих. Командир роты подскакал к вахмистру и закричал: «Что вы делаете? Нужно бежать без остановки, за нами гонится дивизия красной кавалерии!»
Вахмистр выхватил револьвер и, уставив его на польского офицера, закричал: «Молчи, сволочь! Не создавай паники…»
Офицер смутился, но, однако, привел свою роту, наполовину состоявшую из евреев, в порядок. Когда она успокоилась, он рассказал следующее: они занимали небольшую деревушку. Почти перед самым вечером из леса показалась колонна красной кавалерии, двигавшаяся прямо к деревеньке. Поляки открыли огонь, но большевики, не обращая внимания на стрельбу, спокойно продвигались.
За первой колонной показалась вторая и третья. Все они молча, без выстрелов, надвигались на деревеньку.
Это так подействовало на поляков, что они без оглядки бросились бежать и так пробежали верст 10–12, пока не столкнулись с нами.
Присутствие вблизи нас крупной массы кавалерии противника крайне неприятно подействовало на наши нервы, и поэтому мы решили спешно уходить.
Обозы двинулись вперед рысью. Всё, казавшееся нам лишним, было сброшено на землю, а на повозки была посажена пехота.
За ночь мы сделали около 40 верст пути. Мы так быстро проходили эти места, что трудно было судить об отношении их жителей к происходящим событиям.
Утром приехали в какой-то фольварк, принадлежавший какому-то русскому генералу, с конским заводом, в котором жил только старик-сторож. Здесь уланы сменили своих очень уставших лошадей. Сторож со слезами на глазах упрашивал нас ничего не трогать. Видимо, он беспокоился об имуществе своего господина не за страх, а за совесть.
Все обозы двинулись в село Лучины, где и заночевали. Из Лучин обозы ушли дальше в Польшу, а мы пока остались в деревне, простояв здесь около 18 часов.
Всех мучила жажда, но почти ни у кого не было баклаг. Я обратил внимание, что почти у каждого дома были выставлены ведра с водой и кружки. Сами же жители не показывались из своих изб.
В деревушке было только два колодца и уланы доставали воду для питья из каких-то болотистых речки и ручья. Из-за нее несколько человек заболело, и вахмистр под страхом наказания запретил ее употреблять и потому к ручью и речке были выставлены часовые. Однако жажда была так велика, что уланы все же пытались делать это.
Наблюдая жизнь поляков, ранее живших под властью немцев (уланы в большинстве случаев были познанцами), я пришел к выводу, что они почти ничем по быту и культуре не отличаются от наших солдат. Так, двое были полностью неграмотными, большинство же писали домой письма прыгающими каракулями. Вся разница между ними наблюдалась лишь во вкусах.
Из Лучин мы выступили ночью, так как сюда примчались два польских всадника, сказавшие нам о близости большевиков. Командир эскадрона не стал проверять эти сведения, так как люди уже достаточно отдохнули и могли двигаться дальше.
Шли мы по узенькой меже, обильно покрытой глубоким слоем песка. Лошадям было трудно двигать ногами, поскольку их копыта вязли в нем.
Утром, когда совсем рассвело, мы были поражены необычным зрелищем: на перекрестке двух дорог стояла виселица, на которой висел польский офицер. На перекладине была надпись, сделанная по-польски: «Повешен за шпионство в пользу большевиков».
Видимо, труп висел уже несколько дней, так как запах разложения чувствовался очень сильно. Эта картина произвела на всех удручающее впечатление.
Наконец начались места, служившие театром военных действий с Германией (в 1914–1917 гг. – Ред.): везде были видны окопы и ржавая проволока, опутывавшая почерневшие колья.
Местность была болотистая, и для артиллерии была устроена бревенчатая дорога.
Через два дня мы подъехали к местечку, расположенному в Минской губернии. Я, вахмистр и еще один русский, унтер-офицер, остановились у раввина. Была пятница (Шаббат. – Ред.), и поэтому у евреев ничего нельзя было достать.
Своей кухни мы не имели, денег тоже не было. Правда, жалование мы получали более-менее исправно – по 75 польских марок в декаду (10 дней). Эти деньги нами быстро расходовались на папиросы и другие мелочи, и кормились мы, чем Бог пошлет.
