Крестьяне всегда делились с нами своими скудными припасами. Конечно, это можно объяснить боязнью репрессий со стороны вооруженных солдат.
Так и в этом местечке – солдаты разбрелись по всем домам, прося местных жителей накормить их.
Поместившийся с нами на одной квартире унтер-офицер отправился в самую глубь деревни. Он зашел в один дом и попросил его накормить. К нему вышел русский мужик, бывший солдат, и сказал: «Вы чего, паны, шапкуете, хлеба просите?.. Мы сами голодаем…»
Унтер-офицер сказал, что он – не «пан» («панами» называли поляков), а русский.
Солдат покачал головой и сказал: «Пропадет ваша армия… Я семь лет служил в Русской армии и она ни у кого не просила куска хлеба… точно нищие… Да-с… – вздохнул солдат, – в нашей армии этого не было».
Несмотря на такой сухой прием, хозяин дома все же накормил этого унтер-офицера. Я случайно проходил мимо по улице, и меня тоже пригласили за стол.
Этот бывший солдат разговорился и стал жаловаться на свое положение. Он рассказал много интересных вещей, и я совершенно иными глазами посмотрел на происходящее.
Польские власти на местах обижали русское население (реально – жителей западных Украины и Белоруссии. – Ред.). Уже тогда между русским и польским возникла глухая национальная вражда.
В этой деревеньке была русская школа, но учителя не было: в 1916 г. его призвали на военную службу, и с тех пор регулярных занятий в школе не было.
Местные крестьяне своими силами организовали обучение детей: учителем избрали одного понимавшего грамоту солдата, который и обучал их чтению и письму.
С воцарением поляков в этой области все пошло иначе: новые власти запретили этому солдату обучать детей грамоте «как человеку, не имеющему для этого достаточной подготовки и надлежащего диплома».
Таким образом, занятия кончились. Правда, детишки собирались вечерами у этого солдата, и он учил их читать. Но какие это были занятия! Ни керосина, ни свечей не было. Светили лучинами, и, конечно, при их свете учиться было тяжело.
О злоупотреблениях польских властей и говорить не приходилось… Я тогда впервые реально задумался над создавшейся обстановкой и увидел оборотную сторону медали…
Помимо классового характера, эта война имела и чисто национальную подкладку, правда, не всегда уловимую и еле заметную для нас, ее участников.
Мы переночевали в этой деревне и на утро двинулись к Рафаловке, находящейся в долине реки Стырь.
Когда мы к ней подъехали, то я увидел на ее месте какое-то громадное озеро: это туман разошелся по всей ее долине.
Мы по-прежнему довольно энергично отступали, хотя и не так, как прежде. Армия стала вновь приходить в себя.
Командир 3-го эскадрона, с которым мы встретились в 20–30 верстах от Рафаловки, приказал своим уланам достать ремешки, чтобы приторачивать к седлам шинели. Раньше это делали при помощи веревочек и поэтому вид всадников был неважный.
Ночью уланы 3-го эскадрона украли у нас все ремешки. На следующую ночь мы их украли у них. Наконец, уланы успокоились, и ремешки остались у нас.
Мы вступили во Владимирец, небольшой городок Волынской губернии, когда из него уходила польская полевая жандармерия.
Наш эскадрон поместился в каком-то училище. Места всем не хватало, и я поместился в еврейской квартире. Узнав, что я – русский, евреи очень хорошо отнеслись ко мне. Они надеялись, что победят большевики. Евреи полагали, что для них тогда настанет лучшее время.
Из Владимиреца мы пошли на Голузию. Вся армия отступала к Ковелю, где решено было задержать наступление красных.
Ночью нагнали обоз, на котором ехала пехота. Пехотинцы были настолько измучены, что один из них свалился с подводы.
На своем пути мы встретили много братских могил. Они, находясь без всякого присмотра, развалились.
Вблизи Голузии было небольшое имение русского доктора Лебедева, где наш эскадрон и остановился. Пехоты и обозы прошли дальше.
Ночью мы услышали какие-то крики: все бросились к воротам. Светлое зарево пожара освещало темноту ночи. Горело какое-то село, расположенное не так далеко от нас.
Трубач тотчас же заиграл тревогу, и наш эскадрон моментально был на конях. Мы двинулись прямо по направлению к зареву.
Находясь всего в двух-трех верстах от имения доктора Лебедева, мы наткнулись на крестьянские подводы, на которых были поросята, гуси, куры и польские пехотинцы. Мы остановили, чтобы расспросить, в чем дело.
Мужики-подводчики с воплем кинулись к нам и стали рассказывать, как на их деревеньку напали отступавшие польские солдаты, ограбившие ее, изнасиловавшие молодых девушек и поджегшие несколько домов.
Эти грабители были нами немедленно арестованы. Находившийся тут же вахмистр приказал уланам немедленно расстрелять этих дезертиров, совершивших к тому же военное преступление в прифронтовой полосе.
Их связали и повезли к водочному заводу (в имении Лебедева) и, поставив у кирпичной стенки, хотели было привести в исполнение распоряжение вахмистра, но тут появился командир эскадрона, отсутствовавший во время их ареста, и отменил его.
Он распорядился лишь высечь арестованных шомполами. Вахмистр назначил для этого русских, которые с большой радостью согласились это исполнить. Арестованных так безжалостно секли, что спины их превратились в кровавые клочья.
Избитых до полусмерти польских пехотинцев отправили в штаб дивизии под конвоем русских улан.
Проведя остаток ночи в имении, утром мы двинулись дальше. Проезжая мимо деревни, подвергшейся нападению польских солдат, увидели восемь сожженных хибарок. На тлеющих головнях копошились крестьяне. Высокие, худые, в длинных белых рубахах, они походили на мертвецов.
Несмотря на то что большевиков не было видно, мы продолжали отступать. Однако армия как будто вновь стала приходить в себя. До сих пор я ее реально не видел: отступали лишь обозы, на повозках сидели оборванные пехотинцы, офицеров не было видно.
Теперь же появились и офицеры. Солдаты слезли с повозок, и теперь уже можно было наблюдать пехотинцев, шагающих в строю под их командой.
Наконец мы подошли к расположенному в лесу селу Маневичи, в 15–20 верстах левее железной дороги, на которой находилась одноименная станция, известная всей России по войне против немцев.
Мы ночевали в селе Маневичи, и здесь впервые за все время отступления из Киева в нашем эскадроне были проведены настоящие поверка и молитва. Оказалось, что наш эскадрон почти не понес потерь. Лишь отстали и пропали без вести три-четыре человека.
Все это я приписываю энергии и распорядительности старого русского кавалериста Дяди Миши, нашего грозного вахмистра. Не будь его, не знаю, что бы было с эскадроном. Только он один мог заставить солдат исполнять приказания во время внезапных налетов повстанцев и усмирять глупые ночные паники.
