Они пошушукались и ушли.
Через некоторое время к нам явился жандарм, арестовал нас и отвел в жандармское управление. Мы предъявили его начальнику свои документы, и он отпустил нас.
Через 10 минут к нам снова подошла та самая странная компания, окружившая нас и закричавшая: «Да это наши!.. Едут в Россию… Пойдемте чай пить!»
Оказалось, что это были такие же контрразведчики, как и мы. Они тоже ехали в Россию. Почему-то мы им показались подозрительными, и они заявили об этом жандарму…
До прихода поезда мы весело провели время. Они остались в Здолбуново, а мы двинулись к Острогу. Там мы явились в какое-то тайное управление, где нам дали последние инструкции.
Согласно полученным распоряжениям, мы должны были двигаться в село Бадовку, находящееся в одной версте от советской границы. Это был последний пункт польской территории, где располагался последний пункт польской жандармерии.
В этом селе жил крестьянин-малоросс, получавший от польского правительства и помогавший агентам Дефензивы переходить на советскую сторону и обратно. Такой его работе способствовало то, что земля его находилась у большевиков, а сам он жил в Польше.
У села мы остановились и спрятались в небольшой роще и с наступлением темноты пошли в село и без труда нашли дом нужного нам крестьянина.
Мужик принял нас очень любезно. Хозяйка напекла пирогов, и мы славно поели их со сметаной (большая редкость для советских крестьян того времени. – Ред.). Однако он боялся, чтобы местные жители не узнали о его проделках, так как если бы случайно село Бадовка вновь отошло бы большевикам, то те разделались бы с ним как с польским агентом.
Мужик сказал нам, что нужно подождать дня два, поскольку сейчас на границе сменились войска и он не знает, где расположены посты.
Это время мы просидели в клуне, пока, наконец, ночью не отправились с ним через границу.
По истечении установленного срока мы выехали на телеге без всяких предосторожностей по главной дороге, вроде как в ночное, пасти лошадей.
Нас остановили на границе польские патрули. Мужик шепнул им что-то, и они пропустили нас. Большевики тоже остановили подводу, но мужик им сказал: «Это я, товарищи, на свою пашню еду, лошадей пасти… Это вот мои сыновья».
Большевики также беспрепятственно пропустили нас. Мы проехали версты две и остановились. Вправо вела какая-то дорога.
«Приехали, – сказал мужик. – Идите вон по этой дороге. Здесь нет ни патрулей, ни постов… Я же поеду пасти своих коней, так как возвращаться мне можно будет только завтра днем, когда сменятся посты, потому что ведь все видели, что я ехал с двумя сыновьями, а буду возвращаться один».
Мы поблагодарили мужика, заплатили ему по 100 марок за услугу и двинулись вперед. Идти вдвоем в одну и ту же сторону было опасно, и мы разошлись в разные направления.
Попрощались сердечно; кто его знает, может быть, и не придется нам встретиться…
Так и произошло. Как-то осенью (судя по всему, 1921 г. – Ред.) я просматривал списки расстрелянных по приговору Революционного трибунала в Киеве и прочел среди прочих фамилий и его имя, напротив которого стояло: «За шпионаж в пользу Антанты».
Я двинулся по направлению к станции Кривин, чтобы обойти ее, что и сделал до наступления рассвета. С восходом солнца я забрался в какой-то лес вблизи железной дороги и лег там отдохнуть.
Когда уже полностью рассвело, я заснул и проснулся лишь к двум часам дня. Хотелось пить и есть. Я пошел бродить по лесу и нашел источник с прекрасной водой. Умылся и напился. Здесь же было много земляники, и я стал есть спелые крупные ягоды. Но они не могли утолить мой голод, и я пошел бродить по лесу дальше.
Скоро я вышел на его опушку. Впереди простиралось поле с копнами хлеба. Вблизи их стоял воз, а в отдалении были видны работающие крестьяне.
Я пополз на четвереньках по меже и забрался в воз. Там была торба с хлебом, салом и зеленым луком. Я взял сало с хлебом и пополз в лес к источнику, где съел их и пошел по направлению к железной дороге.
Просидел на опушке леса до самого вечера, а затем двинулся вперед по рельсам. Утром я подошел к станции Мирополь. Семафор был открыт. Я спросил у крестьянской девушки, скоро ли придет поезд, на что она ответила: «Не знаю, спросите вон у чекиста» и указала пальцем на какого-то человека в полувоенном-полуштатском костюме.
Услыхав слово «чекист», я тотчас же двинулся дальше. Сделал верст 20 и зашел в какую-то избу, попросив поесть. Меня оттуда выгнали со словами: «Много их тут бездельников шляется… гляди, еще сопрут чего-нибудь…»
Я пошел в другую избу, где жили штундисты. Те встретили меня гораздо приветливее, чем православные. Они предложили мне поесть, но я отказался. Сел на лавочку и тотчас же уснул. Я очень устал и много пережил и перечувствовал за последние дни.
Так я проспал до шести часов вечера. Проснувшись, поужинал, распростился с хозяевами и двинулся дальше. Они были настолько деликатны, что не расспрашивали меня, кто я и куда иду. Когда я подарил за столь радушный прием этой семье катушку ниток и две иголки, то я показался ей миллионером. Они рассыпались передо мной в любезностях и чуть ли не заискивали.
К семи вечера я был на маленьком полустанке. Просидел я в поле около двух часов, пока не подошел товарный поезд. Я забрался в вагон с прессованным сеном и спокойно расположился там на тюках.
На следующей станции ко мне присоединился какой-то крестьянин, ехавший спекулировать. Он вез два мешка хлеба и сала. За то, что я помог ему вытащить мешки в вагон, он продал мне один хлеб и полфунта сала. За это я заплатил несколько тысяч советских рублей.
До тех пор, пока я тут не устроился, я не мог отдать себе ясного отчета о происходящем. Я был исключительно занят своей персоной, спасением собственной шкуры.
Теперь же я был более спокоен и стал вспоминать все то, что бросилось в глаза на моей Родине после долгого пребывания вне ее. Русская деревня выглядела жалкой и убогой. Населяли ее не крестьяне, а нищие, одетые в лохмотья и самодельные костюмы, сшитые из мешков.
Многие крестьяне ходили без белья, поскольку его не было. Мужик, с которым я ехал, так и сказал мне, что ходит без него: «Последнюю рубашку берегу на тот случай, если придется умереть… Чтобы было в чем меня похоронить…» Отсутствовало и мыло, чтобы стирать белье.
Три-четыре года назад подобного явления бы не могло быть. Последнего бы нищего похоронили миром и сшили бы ему новую рубашку.
Этот же крестьянин не был нищим: он имел собственные дом, корову и две телеги. Лошадей не было – одну их пару взяли поляки, а другую – большевики.
Крестьяне проявляли полное равнодушие к политическим вопросам страны и были заняты только заботой, как бы прокормиться и одеться.
Много верст проехал я с этим крестьянином в сене, и наши разговоры вертелись лишь вокруг одного вопроса: когда же все смогут так хорошо жить, как жили до войны?
