Если принять во внимание всё вышеперечисленное, нет ничего удивительного в том, что в первый же день вооруженного восстания Л. Фишкин, местный предводитель «Бунда», охарактеризовал выступление как «реакционно-черносотенное», более того, обратился к большевикам с просьбой обеспечить еврейское население оружием, дабы оно могло защищаться от возможных погромов. Аналогичной точки зрения придерживалась и местная организация меньшевиков, которая сразу же заявила, что «это был контрреволюционный переворот», а один из местных лидеров умеренной социал-демократии П.А. Богданов-Хорошев писал: «Восстание оказалось явно белогвардейским». В первый же день выступления произошел очень показательный случай. К повстанцам решила примкнуть рабочая дружина. Далее очевидец описывал: «Эта рабочая дружина обратилась к стоящим офицерам, т. е. пришла рабочая дружина, где нам получить оружие. На это получился ответ такого сорта: Здесь нет т.т. [товарищей], здесь есть только солдаты и офицеры. Кто хочет защищать родину, тот становись в затылок и слушай команды». Опять же, миф о наличии «широкого демократического фронта» уничтожается хотя бы тем фактом, что в июле 1918 года левые эсеры выступили против восставших ярославцев на стороне большевиков. Их боевая дружина сражалась на участке фронта, расположенном между Которослью и железнодорожными путями. Это насколько же восстание в Ярославле должно было быть «белым», чтобы эсеры, которые в Москве начали боевые действия против большевиков, в Ярославле изменили своим товарищам и вошли в тактический союз с коммунистами??? Как видим, никакой «коалиции» за плечами восставших не было – правильнее было бы говорить о том, что именно против «белого Ярославля» действовали коалиционные силы, состоящие из эсеров, большевиков, бундовцев, прибывших из Москвы анархистов, а также занявших благожелательный в отношении советской власти нейтралитет меньшевиков. Единичные случаи перехода на сторону повстанцев (эсер Мамырин, меньшевик Дюшен) не меняют картины в целом – это мизерные исключения из правил.
Кроме того, известно о монархических настроениях среди кадетов, которые одними из первых покинули позиции Советского полка и примкнули к повстанцам. Кадеты Ярославского кадетского корпуса не приняли Февральскую революцию. Во время майских праздников 1917 г. кадетский оркестр отказался играть «Марсельезу», оправдавшись тем, что оркестранты еще ее не разучили. Во время Корниловского выступления кадеты были готовы поддержать мятежного генерала и резко выступали против Керенского. После Октябрьской революции представители новой власти потребовали от командования кадетского корпуса сдать оружие, которое находилось в 1-й роте. Кадеты отказались сделать это. Когда в первые дни новой власти манифестация рабочих проходила мимо кадетского корпуса, кадеты распахнули окна, и их оркестр заиграл «Боже, царя храни!». В начале декабря 1917 года было получено сообщение о том, что в кадетский корпус предполагается направить отряд Красной гвардии для подавления инакомыслия. Однако в казармах кадетского корпуса расположили 1-й Советский полк. А кадеты готовились… Сигналом к сбору для выступления против большевиков были распространявшиеся в городе в конце июня 1918 года условные записки: «Всех, кто желает принять участие, просят явиться». Кадеты были среди нападавших на склады, и через несколько минут после взятия артиллерийских складов несколько десятков бывших учащихся выехали с оружием на машинах в город для раздачи оружия восставшим.
Не выдерживает критики также миф о том, что «белый Ярославль» выступал за Учредительное собрание. Это больше похоже на самовнушение, нежели на реальные планы. Еще в своих воспоминаниях В. Клементьев указал на отношение офицеров тайной организации к самой идее Учредительного собрания: «Опять раздались голоса против скомпрометировавшего себя Учредительного собрания. Савинков не сдавался. Он соглашался, что разогнанное большевиками Учредительное собрание не оправдало возлагавшихся на него надежд». Несмотря на давление со стороны французских дипломатов, Перхуров в своем манифесте подчеркнуто дистанцировался и от Учредительного собрания, и от идеи, связанной с ним. Он вел речь о «широком государственном народоправстве, Народном собрании, законно и в нормальных условиях избранном, должно создать основы государственного строя». То есть само Учредительное собрание он полагал «незаконным». Эту мысль Перхуров повторял и во время судебного процесса над ним – он говорил, что собрание должно было непременно быть «нового созыва». «Причем прежнее Учредительное Собрание было созвано не так… Выборы были неправильные». Однако для того, чтобы заручиться более широкой поддержкой, Перхуров никогда не оглашал, что Народное собрание и Учредительное собрание – это было в его представлении совершенно не одно и то же. Остается вопрос: почему на судебном процессе А.П. Перхуров не демонстрировал открыто свои монархические взгляды? Проблема в том, что уже после того, как он был пленен в Сибири и оказался в концентрационном лагере, он решил откликнуться на призыв знаменитого генерала Брусилова: «Нами была получена газета с воззванием Брусилова, который звал все офицерство встать на борьбу с польской шляхтой. Нами этот вопрос обсуждался в плоскости, как на него реагировать. Мы решили, что, раз мы нужны, надо идти на защиту русской территории. Об этом была составлена телеграмма, собраны были деньги, и она была передана через коменданта лагеря. Это было отпечатано в газетах, и копии этих документов должны сохраниться в Челябинске. В телеграмме говорилось: „Мы – офицеры, солдаты и граждане готовы защищать русскую землю“ и т. д». Формально Перхуров был амнистирован за все свои прошлые деяния, что подчеркивалось стороной защиты во время суда: «Если суд верит показаниям Перхурова, то я должен сказать, что у меня есть декрет за подписями Ульянова, Троцкого и Курского, который говорит, что все офицеры армии Колчака, которые помогли бы в борьбе с польской шляхтой, освобождаются от наказания за все деяния, совершенные ранее. Это дает мне огромный аргумент защитительный». Признаться в монархических убеждениях означало автоматически подписать себе смертный приговор. Перхуров был человеком, вне всякого сомнения, смелым, но не оставлял надежды, что прежняя амнистия выручит его.
На монархический, или, как было принято говорить ранее, «реакционный», характер Ярославского восстания указывают и другие моменты. Например, внешнеполитическая ориентация. Если классические либеральные контрреволюционеры были безусловными сторонниками Антанты, то монархисты колебались при выборе: они могли надеяться на кайзеровскую Германию либо вовсе отрицать любую внешнюю помощь. Отблески сложной игры, которую через Савинкова со странами Запада вел Перхуров, будут рассмотрены в последующих главах. Пока можно ограничиться свидетельством очевидца, который описал реакцию офицеров, когда Савинков предложил заключить союз с западными державами: «Заграничная платформа нашей организации традиционно русская: верность нашим союзникам (Антанте) и борьба с немцами на стороне союзников до победного конца. Горькие усмешки появились на лицах участников собрания. Вероятно, Савинков это заметил, опустил голову, сложил руки на груди и, глядя на переплетенные пальцы, тяжело выдохнул:
– Да, господа, это, конечно, непопулярно даже у нас здесь, но необходимо, иначе с нами никто не будет говорить». О том, что часть руководства восстания была прогермански ориентированными монархистами, в своих воспоминаниях рассказывал генерал Карл Гоппер (на момент восстания – еще полковник). В частности, это относилось к коменданту города генералу Веревкину: «Как-то, когда я выбрал свободную минуту напиться чаю, он подошел ко мне, отрекомендовался казачьим генералом В. и председателем Петроградского союза георгиевских кавалеров. Сначала я подумал, что он предложит свои услуги в нашей работе, и начал придумывать, как отнестись к этому. Но он начал разговор совершенно на другую тему – о бывших делах на фронте и о том, что делается в Москве и Петрограде, немножко поинтересовался нашими намерениями и положением дел в Ярославле, но затем перевел разговор на то, что ему, как представителю Георгиевского союза, очень хорошо известно настроение офицеров в Петрограде, где в настоящее время несколько десятков тысяч офицеров, из которых будто [бы] 90 % придерживаются германской ориентации. Далее он опять незаметно перевел разговор на свои личные дела, рассказывая, что он тут в Ярославле остановился случайно, проездом на Дон, что он человек материально независимый, что хотел бы иметь компаньона для поездки туда сейчас, и два раза упомянул о том, что у него сейчас при себе 30 000 совершенно свободных денег. Меня вызвали по делам, разговор оборвался, и я почти забыл о нем, только впоследствии в разговоре с А.П. [Александр Перхуров] я вспомнил о нем и узнал от А.П., что генерал В. – человек определенной германской ориентации, деятельно работающий в этом направлении».
