Впрочем, умиравшим от голода от того, что их обрекли на страдания специально, не было легче. Андрей Васильев вспоминал о самых страшных днях на барже: «Ребята каждый день посылали меня: “Иди кричи, граждане, дайте хлеба”. На мой крик получался ответ пулемета. Я кубарем летел вниз на дно баржи, где ребята со смехом кричали: “Что, накормили?” И так было 13 дней. Я, как и многие, каждую ночь вязал плот из дров и хотел бежать. Чувствуя от голода слабость, я не решался; на вязанных мною плотах ежедневно ночью уплывали другие, но участь их была не лучше. Некоторые тонули, а некоторые снова попадали в лапы белых. Так проходили дни. Мучил страшный голод, стал есть березовую кору и чавкать рукав засаленной гимнастерки». Ситуация стала и вовсе безвыходной, когда от массы пробоин баржа начала тонуть. К смертельному голоду добавилась паника. Один из узников вспоминал: «Баржа тонула… дюйма три осталось до больших окон. Были последние минуты жизни. Устроили совещание. Более активные товарищи решили, что тов. Смоляков с Урочи, токарь Кокорев с Свечного завода и Гагин с Урочи должны плыть и подавать лодки с белогвардейской стороны, а затем нашелся рулевой. Меня назначили машинистом. Это был план захвата парохода „Пчелка“, стоящего на берегу белых, и на нем переехать на сторону наших в Тверицы. Я и некоторые возражали против этого плана из тех соображений, что нас белые с этой „Пчелкой“ потопят. План этот выполнить не пришлось, т.т. Смоляков и Кокорев не доплыли и утонули, а Гагин, видя утонувших, не решился. Все происходившее было на моих глазах. Я слышал, как Смоляков кричал: „Дети, дети, жена… простите“… Эти слова были слышны из уст героя-коммунара… С оставшимися на моих руках шинелями, которыми они закрывались, прихожу на нос баржи со словами: „Наша участь та же, что потонувших товарищей“. У всех нас показались слезы жалости к погибшим. Стали решать, как быть, а верховой ветер так и рвет. Решили цепь отпутать и одну чалку обрезать. Эта работа была поручена мне и тов. Петрову с завода „Вестингауз“. Работу хотя с трудом, но выполнили. Цель была – приблизиться к белогвардейскому берегу и опять все-таки захватить пароход „Пчелку“. Осталась одна чалка. Я стал ее травить, и, видно, на наше счастье, задела колышка за колышку, а пулемет так и жарит. Гляжу: прицел по моей баррикаде. Я снова спустился в трюм, и там решили, что нам к берегу не пристать. Из кормы и середины послышались стоны малодушных: „Погибли… спасите“…»
Собственно, все заключенные на барже были обречены на смерть, если бы не счастливая для них случайность – осколком перебило трос и баржа, со скоростью настоящего парохода, устремилась к позициям красных, которые расположились в т. н. Коровниках. Но даже это не означало безусловного спасения, поскольку красная артиллерия, полагая, что на барже находились «мятежники», открыла по ней ураганный огонь. Васильев так описывал этот эпизод: «Стали махать и кричать уже не „граждане“, а „Товарищи, здесь свои“. Вся баржа, начиная с самого сильного и кончая умирающими, гудела: „Товарищи, мы свои“. Эту радостную, живую картину равнодушно было смотреть невозможно. Окровавленные и истощенные вылезали из своих баррикад. В то же время подбежала лодка, откуда кричали: „Петров, Васильев, разве вы живы?“ Нас всех приютили, обогрели и накормили. Кончились наши страдания. Баржа тут же утонула…» У упоминавшегося выше Павла Палкина описание спасения выглядит несколько иначе: «Тогда мы спустили цепи якорей. Нас понесло по Волге. Когда нас унесло за Арсенал, белые открыли по нас пулеметный огонь. Когда же выплыли за Стрелку, по барже открыли арт. огонь красные. Тогда Павел Петров, маляр с завода Щетинина, у которого было с собой красное одеяло, выскочил наверх и развернул его как флаг. Красные в Коровника приостановили тут же пальбу. Выслали к лодке двух человек, которые убедились, что на барже свои. Баржу остановили у лесопилки. Нас высадили и отвели в Кадетский корпус, где нас осматривали врачи. Слабых отправили на излечение. Кто был поздоровее – три дня находился под присмотром фельдшера Павла Прокопьева».
Финал этого в высшей степени драматичного эпизода из общей трагедии тысячелетнего города в сводках красных частей был отмечен короткой фразой: «Прибыли с нашими пленными из Ярославля баржи, бежавшие путем снятия с якоря». В другом документе упоминание было столь же куцым: «В Урочи было устроено совещание с товарищами, которые случайно спаслись на дырявой барже».
Завершая рассказ о ярославской «барже смерти», необходимо привести в высшей степени загадочную историю, следы которой обнаружили Иван и Юрий Шевяковы. Они нашли отрывок воспоминаний красного бойца Михаила Булатова, в прошлом старшего унтер-офицера Лейб-гвардии Гренадерского полка, который прибыл на «Ярославский фронт» в составе Нижегородского отряда ЧК в самый разгар июльских боев. Спустя многие годы на страницах газеты «Ленинская победа» (г. Богородск, Горьковской области) заслуженный чекист с полувековым стажем вспоминал: «Здесь еще более проникся ненавистью к врагам советской власти. Они в своей злобе не останавливались даже перед гнусным преступлением, совершенным над детьми. Погрузив их на две баржи, они одну облили керосином и подожгли. Вторую не успели – подоспели нижегородские чекисты». Более ни один из участников событий об этом не упоминает. Но не будем забывать, что красная сторона привычно обвиняла противников в собственных же преступлениях (как это было, например, с убийством парламентера Сергея Суворова), умышленных или совершенных случайно. Вовсе не исключено, что восставшие могли попытаться эвакуировать из пылающего города баржи с детьми, которые могли быть расстреляны красной артиллерией. Впрочем, это не более чем допущение, сделанное автором данной книги. В любом случае можно отметить, что несколько дней спустя после «ликвидации мятежа» у берега «нижнего» волжского острова, находящегося как раз напротив Коровников, где занимала позиции одна из артиллерийских частей, были обнаружены остовы двух речных судов, сильно поврежденных снарядами. Первое из них значится как «баржа № 11 Ганюшкина под знаком 1741/44, груженная мазутом». Это расстрелянное артиллерией судно выгорело до самой ватерлинии. Второе – баржа № 3001, неизвестно кому принадлежавшая полупалубная «мариинка». Она также была сильно повреждена снарядами. Сами братья Шевяковы в своей статье пишут: «Возможно, именно об этих баржах писал в своих воспоминаниях бывший лейб-гренадер. Однако достоверно неизвестно, были ли на сгоревшей барже дети, и если да, то какая из сторон повинна в их гибели. Есть лишь сведения, что в ходе 16-дневного сражения за Ярославль красными артиллеристами было выпущено 75 000 снарядов, а белыми – 300».
Глава 9
Четыре дня из жизни «сельской крепости»
Если двигаться вниз по Волге, то сразу за Ярославлем она делает резкий излом, а потому к расположенному в том месте селу Диево-Городище проще добраться по суше. Диево-Городище, подобно многим ярославским селам, никогда не жило с земли, здесь промышляли ремеслом, торговлей, опять же кормила Волга. Впрочем, даже на общем фоне это село выделялось до революции своей зажиточностью – на его территории было аж целых шесть (!) чайных, несколько магазинов, множество лавок, лабазов. Были даже собственные колбасная и кондитерская. И именно Диево-Городище стало одной из площадок, на которой в первые дни восстания разыгралась сцена исторической драмы.
