Выдвинуться из Ярославля планировалось в ночь с 15 на 16 июля, чтобы под покровом темноты, незамеченными, пройти по Волге, максимально быстро миновав пристрелянный речной участок. Однако сборы затянулись. Кроме того, в назначенном месте на волжском берегу не оказалось парохода. На его поиски ушло некоторое время. Когда пароход наконец обнаружили, то выяснилось, что на него не доставлено достаточное количество перевязочных материалов и медикаментов. Пришлось делать еще один рейд в Ярославль и вновь возвращаться к пароходу. В итоге от берега он отчалил, когда уже светало. Перхуров ожидал худшего: «Пришлось вновь посылать за материалом и ждать, когда его принесут. За это время капитан парохода, узнав о назначении парохода, распорядился устроить прикрытие на капитанском мостике. Стук топоров и визг пилы разносились далеко и могли привлечь внимание противника. За это же время люди отряда искали лодки, подводили их к пароходу и прицепляли к нему. Из массы лодок нашлось только две не пробитых осколками снарядов или пулями. Совсем рассвело, когда, кончились эти приготовления и был принесен перевязочный материал. Над рекой вился легкий туман, и только на прикрытие им я возлагал надежду. Осторожно пробрались между стоящими у пристани судами и, выйдя на открытый фарватер, пошли полным ходом вверх по Волге. Все люди были спрятаны в трюм, на верхней палубе лежал я и еще два-три человека. На капитанском мостике, забранном досками, находились капитан и штурвальные. Самое опасное место для нас было при подходе к мосту. Здесь река была идеально пристреляна несколькими батареями. После прохода под мостом положение сразу улучшилось: попасть в движущуюся цепь на непристрелянном пространстве было уже много труднее. Пароход проскочил благополучно. Я видел фигуру часового, стоявшего на мосту, но он по нам не стрелял. Только с правого берега один какой-то стрелок выпускал пулю за пулей по пароходу, задерживаясь только при перемене обойм. Пули попадали в различные части парохода, но существенного вреда не принесли». Не исключено, что пароход не обстреливали, так как его приняли за «красный транспорт». Дело в том, что в представлении красного командования все белогвардейцы должны были прорываться вниз по Волге, в сторону Нижнего Новгорода, а затем Казани. Вверх по Волге шли только суда с красными частями, которые направлялись на подавление мятежа. Именно поэтому Геккер бездеятельно спокойно наблюдал отбытие парохода с белым отрядом: «Благодаря белой ночи, мы сами убедились, что, действительно, пароход отчалил и благополучно проехал под мост, а затем скрылся в потемках».
Команда Перхурова высадилась на берег несколько выше Толгского монастыря, у деревенской пристани. Местные крестьяне встретили гостей очень настороженно: «Мы разговорились, и они сказали, что все ушли на работу, покуда будут собираться, покуда что, а поодиночке они решить не могут. Мы ждали обеденного часа. С парохода тем временем успели перевезти все запасы продовольствия, оружия и патронов. Были три пулемета и несколько винтовок бердана. Подводы раздобыты были крестьянами из Толгского монастыря. Затем стали постепенно собираться крестьяне, но довольно мало». После этого выяснилось, что и выступление в Рыбинске, и почти все крестьянские выступления уже были ликвидированы, а потому консолидированный удар с севера нанести не было никакой возможности. Затея с прорывом оказалась бесполезной с точки зрения исправления положения Ярославля, но при этом все-таки не стала трагической ошибкой, поскольку сколь-нибудь заметных потерь в ходе операции не было.
Пребывание белых в Толге и в окрестностях монастыря породило множество легенд. В частности, одна из них гласит о том, что находившийся в тот момент в обители патриарх Тихон благословил повстанцев. Он действительно жил в 1918 году в Толгском монастыре, но все-таки не в июле, а парой месяцев позже. Однако в тот момент обстановка под Ярославлем была неспокойной, поэтому патриарх переехал в «более тихую» Мологскую Афанасьевскую женскую обитель. Отдельные свидетельства о пребывании там были записаны со слов отца Пава (Груздева). По его словам, патриарх Тихон жил в Мологской обители более двух недель. «Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром, – вспоминает батюшка, – а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о. Александр <…> Я рядом со святителем бегу, посох ему несу. Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле: “Матушка игуменья! – обращается к настоятельнице Святейший Тихон. – Смотри, сколько у тебя огурцов!” А тут и благочинный о. Александр рядом, вставил словечко: “Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков”. – “Из них ты первым будешь!” – заметил святитель. Все рассмеялись, в том числе и о. Александр, и сам Святейший. “Отправьте огурцов на Толгу”, – отдал он потом распоряжение».
Говоря об июльских событиях 1918 года в Ярославле, нельзя не задать вопрос об отношении Православной церкви к повстанцам. Красные-то, понятное дело, со своим отношением к духовенству определились сразу же. В одном из сообщений, направленных в военный комиссариат, говорится: «Тов. Аркадьев говорит: когда он был в Ярославле, то приказал расстрелять всех попов и монахов, так как они все были вооружены».. Среди частей Красной армии, принимавших участие в ликвидации выступления, даже появилась поговорка: «В Ярославле что ни поп – то пулеметчик». Это было связано в первую очередь с тем, что звонницы многих церквей в центре города использовались как пулеметные площадки. Однако нет никаких убедительных доказательств того, что именно священнослужители вели огонь по красноармейцам. Сторонники этой версии обычно приводят свидетельство командира новгородского отряда Полякова: «Мною было выкачено одно орудие против этой церкви и шагов из 1000 она была обстреляна, но все же пулемет с таковой бил. В ночь на 8 или 9 церковь была красноармейцами окружена и с таковой с пулеметом был снят поп». Много позже комиссия по канонизации, которая занималась делами ярославских новомучеников и исповедников, исследовала этот вопрос. Церковь Владимирской иконы Богоматери на Всполье оказалась в средоточии военных действий. После подавления восстания настоятель храма священник Александр Автономович Смирнов был расстрелян за то, что во время восстания с колокольни его церкви велся обстрел красных. Красными был распущен слух, что он якобы и вел обстрел. В материалах комиссии говорилось: «Красные расстреляли на месте, вымещая злобу за успевшего скрыться пулеметчика». Забегая вперед, надо отметить, что среди ярославских новомучеников очень заметно количество священнослужителей, которые стали жертвами именно в связи с причастностью к Ярославскому восстанию. Среди арестованных и расстрелянных был, например, ярославский священник Александр Петрович Елоховский. Другой, Владимир Флегонтович Виноградов, служивший в окрестностях Любима, был казнен за то, что помогал повстанцами из числа крестьян. Под расстрел можно было попасть и вовсе без свершения каких-либо ярко выраженных действий. Отец Николай (Любмудров) из села Лацкое был казнен за то, что свершил молебен о здравии крестьян, ушедших в повстанческий отряд, заказанный женами этих крестьян.
В материалах к житию сообщалось: «Матери, жены, сестры ушедших бросились к отцу Николаю, слезно прося отслужить молебен о спасении ушедших и уведенных ополченцев. Дочь отговаривала отца Николая от этого, но он счел своим христианским долгом, долгом пастыря выполнить просьбу женщин и отслужил молебен о здравии. Отряд повстанцев двигался медленно. Пройдя около десяти верст, они попали под дождь, стали разбредаться и к вечеру того же дня все лацковцы вернулись домой целыми и невредимыми. Собравшиеся вскоре активисты комбедовцы расценили молебен как контрреволюционный акт и впоследствии оклеветали отца Николая, утверждая, что он служил молебен якобы „о даровании победы над советской властью“. На другой день стало известно, что в Лацковскую и соседние волости направляется карательный отряд красноармейцев (латышских стрелков), чтобы расправиться с организаторами и участниками восстания; дошли слухи о расстрелах нескольких священников в соседних приходах. Отец Николай оставался в это время дома один с 22-летней дочерью Ольгой и 13-летним сыном Владимиром, жена находилась у больной матери, но должна была вскоре вернуться в Лацкое. И дети, и близкие к отцу Николаю крестьяне советовали ему на время скрыться, предлагали убежище: „Батюшка, пойди в любую избу, и будешь цел“. Но отец Николай отвечал: „Я не совершал никаких преступлений и ничего не боюсь“. Не считая себя виновным в чем-либо перед властью, не находя возможным оставить паству и своим бегством дать повод к подозрениям, отец Николай решил всецело предаться воле Божией. В эти дни, предчувствуя близкую кончину, он написал прощальное письмо жене и детям, в котором выражал любовь и признательность супруге за прожитые вместе годы и за помощь во всех делах, обращался к каждому из детей, говоря об их достоинствах и недостатках, давая советы на будущую жизнь, призывал всех к твердой вере и любви друг к другу и благословлял всех. Получив утром 18 (или, по другим воспоминаниям, 19) октября телеграмму от жены, отец Николай немедленно поехал на станцию, чтобы встретить ее, но, прождав на вокзале целый день (поезда из Ярославля ходили нерегулярно), не встретил ее и поздно вечером вернулся домой. Дочь Ольга вспоминала, что этой ночью батюшка в своей комнате молился, стоя на коленях перед иконами со свечой в руке. 20 октября 1918 года была Димитриевская родительская суббота. Отец Николай служил в Вознесенской церкви заупокойную литургию и панихиду. Участь отца Николая была решена утром этого дня в разговоре командира прибывшего в Лацкое карательного отряда и членов волисполкома. В ответ на запрос, кого местный совет считает нужным предать казни, было предложено два человека: кузнец Д.Р. Воробьев, не сочувствовавший новым порядкам и волисполкому, и отец Николай. Однако члены исполкома пришли к выводу, что кузнец необходим селу, и было решено расстрелять только священника».
