Рози хмурится.
— Никто так не делает. Причем уже давно. Те, кто постарше, слишком хорошо помнят темные времена. Это было ужасное время беззакония. Вокруг было столько насилия, что лучше не вспоминать. Все молодые люди дрались друг с другом как бешеные псы, что ни день, то поножовщина или убийства, что ни день, то преступление. Одно страшнее другого. Главным образом против женщин. — Рози перевела взгляд на Грету. — Против маленьких девочек. Кадир сделал все, чтобы восстановить порядок. Да, ходят разные истории о его поступках, но с тех пор все спокойно. Да и откуда такому здесь взяться? Кадир железной рукой навел порядок и зорко следит за тем, чтобы так было и дальше.
Мне не нравится, с каким благоговением она говорит о нем. Если в его руках сосредоточена такая власть, то чем это отличается от власти Чистых над Отбросами? Это опасно. Наверняка обитатели трущоб хотели бы разрушить иерархию, а не строить новую внутри другой?
Знаю, это неблагодарно с моей стороны. Кадир дает нам пристанище, обещает защиту. Но мне не нравится чувствовать себя кому-то обязанной, совсем не нравится. Он единственный, кто не дает другим донести на нас, но что будет, если он передумает?
Грета ускоряет шаг и семенит рядом.
— И что теперь? — спрашивает она.
— В городе вас в два счета поймают — значит вам ничего другого не остается, как затаиться в трущобах, — отвечает ей Рози. — Если нагрянет полиция, мы вас спрячем. Мы будем всячески оберегать вас, мы все.
— У нас нет возможности содержать себя, — говорю я. — Мы не можем пойти и искать работу.
— Кадир обеспечит вас.
Она славная, эта Рози, даже очень. Она милая и добрая, и она взяла нас под свое крыло. Правда, у меня в голове не укладывается, что она так сильно доверяет Кадиру и уважает его, хотя его власть явно зиждется на насилии. Но это ее выбор. Не мой. Лично я не хочу подходить к нему ближе, чем нужно.
— Но почему? — спрашиваю я. — Зачем ему это делать?
— Потому что он хороший человек. Я ведь уже сказала тебе, — просто говорит она.
Я закатываю глаза. Я не верю ей. Кадир так или иначе потребует вернуть долг. Он уже ясно дал понять, что мы ему обязаны. Какая польза от пары беглых цирковых акробаток и бывшего Чистого для такого типа, как он? Лично я никакой не вижу. Надеюсь, он не предаст нас, пока мы не узнаем, что случилось с Беном. Может, через какое-то время он благополучно забудет о нас, а мы тихо улизнем у него из-под носа. Нам нужна лишь крыша над головой.
Мы останавливаемся рядом с крошечной, покосившейся лачужкой, кое-как сколоченной из листов картона, втягиваем головы в плечи и входим.
Свен направляет фонарик к центру помещения. Комната, если это можно назвать комнатой, пуста. Ни мебели, ни постелей, только сырой картон и крепкий запах плесени. Когда Свен переводит фонарик наверх, его луч выхватывает щели и дыры в крыше.
— Дом, милый дом, — насмешливо говорит он. — Я оставлю вам фонарик, пока вы не обвыкнетесь. Не бог весть что, но это все, что мы можем предложить. — Его лицо кажется чуть мягче и приятнее, чем раньше. — Надеюсь, это лучше, чем цирк, если то, что о нем говорят, правда. — Он сочувственно улыбается мне в темноте.
Я озираюсь по сторонам. От его слов у меня в животе возникает странное чувство.
По идее, это действительно лучше, чем цирк. Цирк был холодным, жестоким, смертельно опасным местом. Он отнял у меня Амину. Он делал мне больно. Он делал больно Грете. И там был Сильвио.
Цирк был адом на земле.
А еще он был ярким. Иногда волнующим. Даже волшебным. Я вспоминаю это ощущение: вот я стою высоко над ареной, под моими ногами подрагивает канат — напряженный, гудящий, как будто живой и полный энергии. Когда я стояла на нем, когда танцевала, мы были с ним одним целым, канат и я, выполняя наши прекрасные, смертельно опасные трюки.
Канат был завораживающим, ненадежным другом. Я умела понимать его, чувствовать пальцами ног и сердцем. Он всегда был разным — в зависимости от погоды, от влажности и температуры в зале, и я тоже менялась, в зависимости от того, ела ли я что-то в тот день или нет, в зависимости от ритмов и циклов моего организма.
Я так тоскую по нему, что мое тело болит и ноет.
Это потому, что они заперли тебя там, говорит рациональная часть моего «я». Потому, что они пытались тебя сломать. Борись с этим. Сопротивляйся.
Увы, это слишком сложно. Это в моей голове. В моем сердце. Это часть меня, часть того, кто я есть.
Я ненавидела цирк.
Я ненавидела его, но теперь я скучаю по нему.
Как такое может быть?
Я оглядываюсь по сторонам. Это место, эта грязная, вонючая, темная лачуга никогда не будет моим домом, по крайней мере, до тех пор, пока цирк — яркий, сияющий огнями, злой, опьяняющий цирк — все еще зовет меня к себе.
Бен
Я не сопротивляюсь. Просто иду за охранниками. Когда же я разок оборачиваюсь, Сильвио Сабатини по-прежнему стоит на холме, обозревая свои владения.
Мы останавливаемся перед длинным забором, расписанным фигурками акробатов и клоунов. Один из охранников достает брелок. Он прикладывает его к панели управления, и одна из секций забора отворяется.
С другой стороны все не так чисто, аккуратно и красочно. Перед нами простирается поле. В лунном свете, сбившись вместе, застыли лошади. Я также различаю силуэты других животных — если не ошибаюсь, верблюдов и лам. Вдалеке, заметив нас, два огромных слона поднимают головы и медленно помахивают хоботами.
Перед нами ничего нет, кроме зияющей в земле дыры, а в ней узкая бетонная лестница, которая ведет куда-то вниз. Охранники подталкивают меня к ступеням, и мы спускаемся. Там так тесно, что нам приходится идти гуськом. Темнота сгущается.
В самом низу железная дверь. Охранник передо мной поднимает брелок, и дверь распахивается. Он толкает меня внутрь с такой силой, что я падаю на пол.
— Добро пожаловать в апартаменты люкс, — усмехается он. — Надеюсь, они соответствуют твоим самым высоким требованиям! — Охранники разворачиваются и, гулко захлопнув за собой дверь, удаляются.
Я оказался в кромешной темноте. Я не вижу своей собственной руки. Это место расположено так глубоко под землей, что никогда не видело естественного света. Я чувствую, как у меня колотится сердце, совсем как тогда, в старом цирке, когда меня запихали в ящик с бутафорией.
В подземной камере стоит незнакомый, прелый запах, от которого мне делается муторно.
— Эй! — шепчу я, но здесь, во мраке подземелья, даже шепот кажется громом. — Тут кто-нибудь есть?
Ответа нет. Здесь пусто. Ничего и никого нет. Я вздрагиваю. Здесь очень холодно, хотя на улице довольно теплый вечер. Может, это моя могила? Может, меня бросили сюда, чтобы я умер, чтобы здесь сгнили мои кости. Интересно, похоже ли это на ад?
