К тому моменту я понял одну вещь: талант, как и все остальное — это точка старта. Имеет значение только то, что ты с ним сделал. Я прекрасно понимал, что я не самый талантливый гитарист, певец или автор песен, но я все это умел, и у меня было законченное представление о том, что делать, чтобы добиться успеха, и в представление это включалась работа, работа и еще раз работа.
Джин писал много очень странных песен. Может быть потому, что он родился в другой стране? Я не знал. Но вот одна песня у него называлась «Стэнли-попугай», а другая — «Мой дядя — это плот». А одна так вообще: «Моя мать — самая красивая женщина на земле».
Ну, знаете, странновато это как-то.
И тем не менее чем больше мы играли, тем лучше получалось. Наши с Джином музыкальные вкусы совпадали, и голоса наши отлично сочетались. Я решил с ним работать. Я теперь видел гораздо более крупную картинку, и, несмотря на некоторые особенности характера Джина — у него, единственного ребенка в семье, не очень было развито чувство командного игрока, мы оба были достаточно умны для того, чтобы придумать, как выехать на амбициях. И, в конце концов, убивать дракона легче с помощником.
По мере того как мы репетировали вместе, к нам пришел Стив Коронел — так мы понемногу стали превращаться в настоящую группу.
10
В июне 1970-го я получил аттестат Средней школы музыки и искусства. По оценкам ниже меня располагалась всего пара десятков человек, а учеников в классе было очень много. Вообще-то меня приятно удивил сам факт, что я получил диплом, учитывая, что я почти все время прогуливал.
Окончание школы — не благословение в чистом виде. Радостно, что школа позади, но я до жути боялся армии. Война во Вьетнаме шла полным ходом, и менее всего мне хотелось бы туда попасть. Вьетнам мне был «нужен» так же, как кислота.
За годы все нарастающего страха я собрал кучу справок о своих разных проблемах со здоровьем — спина болит и так далее, с подобным к врачам ходил. И однажды я отправился с повесткой на Уайтхолл-стрит в Нижнем Манхэттене. Они быстренько проглядели мои документы и тут же признали меня негодным к службе. То есть все эти годы я боялся Вьетнама совершенно зря. Дома я рассказал эту прекрасную новость родителям, а они так ошарашенно переглянулись и спросили:
— А ты что, не знал, что ты негоден к службе?
— Почему это? — спросил я.
— Ты же глухой на одно ухо.
Оба-на.
Мне, совершенно обалдевшему от такого, припомнились все моменты, когда я, учась в старших классах, поднимал вопрос с призывом в армию. Каждый мужчина, у которого приближается призывной возраст, в курсе, что его ждет. И много раз я рассказывал родителям о своих страхах. И конкретно от этого страха они могли меня легко избавить, если б просто сообщили, что я негоден к армии.
— Чего ж вы мне не сказали-то? — удивился я.
Они повернулись друг к другу, потом снова поглядели на меня, пожали плечами. Еще десять очков родителям моим.
Да, правда, что я одним ухом я не мог определять местоположение звука, но я никогда не складывал два и два.
И никто для меня два плюс два не сложил.
В то время штат Нью-Йорк решил сделать обучение в колледже доступным любому гражданину штата, и я решил, что при всем моем отважном решении делать карьеру в музыке, лучше бы мне подать документы в городскую систему колледжей. Я уже и так себе изрядно навредил, так что, вероятно, эта станет новой возможностью, моей страховочной сеткой, которая мне, скорее всего, еще понадобится.
Поскольку предварительных тестов я не сдавал, а аттестат у меня двоечный, то меня взяли в Bronx Community College. Я получил студенческий заем и тут же купил подержанный синий Plymouth Fury, поскольку Rambler мой совсем уж разваливался.
В первую неделю занятий я недоумевал: эти люди совершенно не похожи на тот «материал колледжа», каким я себе его представлял. Они, наверное, думали то же самое обо мне.
Место учебы у меня изменилось, но суть осталась: в колледже было все то же самое, что я ненавидел в школе. Моя главная проблема никуда не делась: я плохо слышал и терял нить. А на занятиях надо было присутствовать не час в день, а обязательно целый день. А потом еще домашние задания. Когда я думал о том, сколько времени я должен буду посвящать колледжу, я понимал, что он станет серьезным препятствием. Я хотел как можно больше времени посвящать достижению моей цели, а учеба мне в этом никак помочь не могла. Даже делала всю затею невозможной. И ради чего? Учеником блестящим я никогда не буду. Таким образом, колледж представлялся пустой тратой времени, при том что время, как я считал, было моей самой большой ценностью.
То же самое. Я тут чужой.
Это не для меня.
Я думал о моей новой группе, о том, что я теперь больше не кустарь-одиночка. Я думал об идеях, которые мы с Джином обсуждали, — например о том, что надо найти постоянную репетиционную базу. Джин, понятно, рос в семье один, мама ему говорила, что он прямо подарок Господа этому миру, а Джин верил. У него, понятно, были свои закидоны. Но, опять-таки, между нами возникла пресловутая химия — вдвоем мы были гораздо сильнее, чем каждый поодиночке. И у нас был военный план.
Это не для меня.
Да, не оставить себе плана Б, запасного варианта, — это очень опасно. Но ходить в колледж для меня значило потерять фокус. А для группы успех — это фокусировка. Мне нужно было жить группой двадцать четыре часа в сутки, а не вечером и по выходным. Терять время в Bronx Community College значило саботировать то, что я пытаюсь довести до конца. Теперь у меня был «плимут», а это означало, что я в любое время мог ездить на репетиции и обратно.
Это не для меня.
Проучившись в колледже неделю, я больше там не появился.
Часть II. На улицу за заработком
11
Джин Кляйн жил в Бейсайде, в Куинсе, со своей матерью и ее мужем. Меня она называла «этот бомж». Их дом был трехэтажным, на первом квартиру снимал жилец, наверху — Джин с семьей. Однажды я стоял и разговаривал с Джином, который свесился из окна. Тут высунулась его мать и сказала мне со своим сильным венгерским акцентом: «Стэн, пожалуйста, это тихий район».
Другими словами, я — из района за железной дорогой, что называется, то есть из бедного, рабочего, и не знал, что здесь, у приличных людей, все по-другому.
Мать Джина считала, что ее сынок не может сделать ничего неправильного. Когда я звонил, а он был в санузле, она так мне сообщала об этом: «Король на троне». Она верила, что он даже на толчке производит шедевры. Я, напротив, от родителей не услышал бы комплимента, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Они очень старались не похвалить меня, наверное, думая, что так меня закаляют. Джин не мог сделать ничего неправильно; я не мог сделать ничего правильно.
