У Майка Куатро, очевидно, было сколько-то фанатов, но, наверное, не очень много, раз ему устраивали концерты в таких местах. Но нам, которых никто не знал, и такие залы надо было ухитриться собрать. Публику трудно винить — откуда им знать было, альбом-то наш на тот момент еще не вышел.
В те гастроли мы дали несколько интервью. Делать этого мы совершенно не умели и не могли вместе поддержать связную мысль. С Биллом мы обсуждали только одно — что нельзя фотографироваться без грима. Стратегия эта, прекрасная в теории, несколько разочаровала на практике, когда мы столкнулись с перспективой хоть какой-то крошечной славы, сопутствующей маленькому фото в местной газетке.
И поскольку существовать на сцене и фото мы могли только при полном параде, то общались с журналистами все вчетвером, одетые в сценические костюмы и в гриме. Тут же выяснилось, что мы абсолютно не в состоянии сформулировать ответы на вопросы типа как мы собрались и чего вообще стараемся добиться. Каждый из нас сам для себя-то это не сформулировал, не говоря уж о группе в целом. Мы пытались отвечать увлекательно, интересно, провокационно, но звучали как компашка идиотов. Нас столкнули в глубокую часть бассейна, а мы плавать не умеем!
Одно меня, правда, сильно удивило: то, что для человека с богатым вокабуляром Джин чересчур злоупотреблял местоимением «я». Когда мне задавали вопрос про группу, я совершенно естественно начинал ответ с «мы». А Джин на тот же самый вопрос якал. Мы-то хотели быть единой группой, как битлы, — четверо парней живут в одном доме, гоняют на горных лыжах в фильме Help! и все такое прочее. Джин, как единственный ребенок в семье, понятно, не чувствовал, что должен кому-то что-то отвечать или объяснять свои поступки. Меня его поведение разозлило, но я промолчал.
Примерно через неделю после нашего возвращения из Канады Нил сообщил нам, что песню «Nothing to Lose», которую он выпустил синглом, поставят в два часа дня на WNEW, большой FM-рок-станции. Мы с родителями сели около нашей радиолы Harman Kardon и стали ждать. Наконец, Алисон Стил сказала: «А теперь — новая группа под названием KISS и их первая песня». И тут «Nothing to Lose» заиграла у нас в гостиной. Вот этот момент — когда я слушаю мою группу, которая звучит на той же станции, что Led Zeppelin и The Who, — совершенно грандиозный. Ведь на этой самой станции я часами слушал своих кумиров!
Пока у нашего альбома не появились слушатели, он ощущался как нечто нереальное. Даже когда я в офисе Билла увидел готовый конверт, у меня не возникло чувство того, что альбом реален. Настоящим он стал теперь. А на следующей неделе, когда диск начнет продаваться в музыкальных магазинах — возможно, его даже выложат на витрины — и мы сыграем презентацию в Лос-Анджелесе, он будет еще более реальным.
В середине февраля мы вылетели в Лос-Анджелес на нашу презентацию, которую Нил организовал в отеле Plaza. Это была такая вечеринка для того, чтобы представить нас индустрии, в том числе — партнерам Нила из Warner Bros. Records, да и вообще всем знаменитостям, которых лейбл Casablanca сумел туда подтянуть.
Лос-Анджелес я полюбил сразу. Он показался мне просто другой страной, такой, которую я никогда не видел. На бульваре Сансет висели плакаты, рекламирующие группы, а не пиво с сигаретами. Ого! Я стал надеяться, что когда-нибудь увижу там и KISS. Этот город относился к музыке совсем не так, как Нью-Йорк. Казалось, что в Лос-Анджелесе все крутится исключительно вокруг музыки и кино. Еще он дышал здоровьем: меня поразило это сочетание солнечной погоды и горожан, которые ухаживают за собой.
Casablanca поместила нас в Chateau Mormont, а чтобы возить нас по городу, арендовала два «шеви» — «шевроле». Мы забирались в эти машины и гнали в Denny’s или McDonald’s. Мы с Эйсом делили двухэтажное бунгало в частном секторе. Джин проживал с Питером. У каждого бунгало — два уровня и несколько спален и ванных. В первый день Эйс вышел погулять, а я залез под душ. Пока мылся — почувствовал какой-то отвратный запах. Выглянул из-за шторки и увидал Эйса на толчке. И он на меня глаза поднял. «Ты чо тут?» — заорал я. Здесь в доме другие туалеты и ванные есть! А он только плечами пожал. Странным был этот Эйс.
Когда мы только приехали в Лос-Анджелес, я поинтересовался у нескольких человек, чем они тут занимаются, куда ходят вечером. Одним из первых упомянутых мест был Rainbow, бар и ресторан на бульваре Сансет в Западном Голливуде. До того я про заведение это никогда не слыхал, но как только попал внутрь, то понял, что нашел свою синагогу. Мой новый молельный дом.
Посетители там не искали ничего, кроме приятной ночи. Похоже, там действовала система «друзья с привилегиями», или «чужие с привилегиями», как в случае с новичками вроде меня. В самую первую ночь я там познакомился с красивейшей блондинкой, которая поехала со мной в отель Chateau Marmont только потому, что я пою в группе, у которой есть контракт на запись альбома. Быть музыкантом и выглядеть соответствующе — а я, как обычно, носил сапоги на платформе и прочий рок-звездный шик — это на бульваре Сансет очень даже ценилось. Могло завести далеко, что мне лично очень нравилось, все так легко и просто. В каком-то смысле и я, и эта блондинка — мы праздновали одно и то же: экзальтацию от рок-н-ролла.
Я тогда только приобрел альбом Led Zeppelin Houses of the Holy на кассете, и в отеле включил ее в магнитофоне, который стоял у моей кровати. Этот альбом стал синонимом того, что меня приняли в Rainbow в мою первую вылазку туда.
Когда эта женщина ушла утром, я вдруг понял, что в Лос-Анджелесе не существует фальшивых ожиданий. Никто никого не осуждал, никто ни до кого не снисходил. Мы принимали друг друга целиком и полностью, как бы странно это ни звучало.
Эта ночь — как и все последующие, что я провел в Rainbow, — стала моим обрядом посвящения в рок-н-ролл на том уровне, о существовании которого я даже и не подозревал. Я, конечно, слыхал о рок-н-ролльном образе жизни, но толковых сведений у меня не было, даже особо не пофантазируешь на тему. Опыта же у меня почти никакого не было. Я думал, что наградой мне будет горячая подружка, на самом же деле новая горячая подружка случалась каждый день, а иногда и в день по нескольку. Нечто невероятное. Лос-Анджелес казался страной Оз.
18 февраля 1974 года Casablanca официально презентовала нас; сама вечеринка — нечто среднее между бар-мицвой и сборищем селебрити из списка «C». Нил вышел на сцену, представил нас, и мы заиграли. Еще до конца первой песни все сбежали в туалет. Жаловались, что слишком громко и ярко. Эй, народ, мы не группа Eagles, у нас не может быть ни комфортной громкости, ни песен об отчаявшемся в пустыне. Мы — с Восточного побережья, мы этого не стесняемся, а ко всем вашим ковбойским штучкам с Западного побережья относимся как к приколу. От того, что я напугал всех этих людей, я испытал какую-то странную гордость. Да что нам с того, что они нас не полюбили? Они ж так и так не наша публика.
На презентацию пришел и Элис Купер. Он потом пошутил: «Парни, вам нужен какой-нибудь хитроумный трюк».
Несколько дней спустя мы поехали вечером в Aquarius Theater, тоже на Сансете, чтобы впервые показаться на телевидении. Дик Кларк вышел за пределы программы American Bandstand и организовал шоу In Concert, в каждом выпуске которого три группы играли по нескольку песен. Этот формат нам подходил — просто взять да сыграть то, что мы обычно играем. Кроме того, это важный этап: шоу в телевизионной сети, ведет которое сам Дик Кларк, не кто-нибудь. Когда мы готовились к выступлению, Дик пришел к нам в гримерку. Со временем я узнал на собственном опыте, что люди его уровня не всегда бывают такими душевными, как он. Например, когда мы несколько месяцев спустя познакомились с Билли Грэмом — очень уважаемым промоутером, который заправлял всем в Fillmore и Winterland, — он общался с нами как угодно, но только не мило и не приятно. Но Дик — он особенный. Когда мы обменивались рукопожатиями, я думал только елки, это Дик, мать его, Кларк! Он много лет вдохновлял меня, ребенка, я думал, что он вообще нереальное существо, вроде Супермена, но нет, оказалось, Дик Кларк — реальный живой человек.
