Видите? Я и есть особенный.
И тут из темноты прилетела бутылка, и ударила меня в голову. Увидал в последнюю секунду, дернулся — ударила у глаза, хотя могла бы в глаз попасть. Стекла меня порезали, до конца концерта из царапины шла кровь. В каком-то смысле это круто, конечно, но я чувствовал боль — не физическую, но от того, что кто-то решил такое сделать. И в то же время я понимал: это не со зла. Такой импульс я и раньше наблюдал. Фанаты просто хотят до тебя дотронуться — неважно, каким способом, каким смогут. Ну, вот кто-то смог бутылкой. Наша команда, парни всегда нам преданные, этого зрителя нашли и хорошенько отметелили.
Но это был первый раз, когда я ощутил себя уязвимым даже на сцене. Обычно я — в световом пятне прожектора, там, в зале — темная масса, а теперь оказалось, что меня можно поранить. Впервые до меня дошло, что не только я могу разрушить пресловутую четвертую стену, но и они тоже.
В связи с тем концертом в Мэдисоне мы провели примерно неделю в Нью-Йорке, и вновь я столкнулся с тем фактом, что вне группы у меня никакой реальной жизни не существует. Большинство моих знакомых музыкантов любили поговорить об оборудовании, а я за такие разговоры гроша ломаного не дам, мне на это плевать. Я думал, что в мире гораздо больше всего важного и интересного, даже если я сам до сих пор изучал, что именно. Мне нравились беседы об истории музыки, об эмоциях, которые она вызывает, а не о технике. Я частенько чувствовал себя неудовлетворенным — не было друзей, не с кем поговорить на какие-то интересные вдохновляющие темы, не от кого узнать что-то полезное и новое.
Женщины, которых я трахал, — ну, они вообще не для бесед глубоких. Я вообще их выбирал по тому, что люди подумают, и потому, что я надеялся убедить себя: наверное, я ценный человек, раз такая женщина хочет быть со мной. Смысл отношений с ними — в поддержании самооценки. Быть с кем-то ради приятных минут означало быть с женщиной, которую все хотят, и все завидуют, что у меня такая. К счастью, иногда я встречался с женщинами не просто красивыми, но также при этом умными, остроумными, начитанными. Но даже с такими не получалось отношений — я почти ничего не мог предложить им. Я был закрытым и ничего от себя отдавать не собирался. Так что в основном все это было взаимное оказание услуг.
Хотя я затруднялся четко сформулировать всю эту ситуацию, но она заставляла меня чувствовать себя еще более изолированным, чем всегда.
Помню, у меня дома одна гостья моя вдруг жутко захотела кокаина. Она явно на нем сидела давно и плотно. Стала одеваться, чтобы пойти на улицу раздобыть дозу. «Сейчас вернусь», — уверила она. «Если сейчас уйдешь, — срезал я, — можешь больше не возвращаться».
Так бывает: ты с кем-то, но при этом чувствуешь себя одиноким.
Для меня на самом деле быть одному физически — это было гораздо хуже. Однажды вечером я поехал на своем «мерседесе» цвета бургунди в один хипстерский, модный бар-ресторан. Одно из тех мест, которые славятся своей тусовкой. Притормозил близ входа у обочины, на пересечении Пятой авеню и 11-й улицы, и сижу в машине, не выхожу. Хотел зайти внутрь, поболтать, может, с кем-нибудь потусоваться. Но сидел как примерзший.
Не могу же я сам в одиночку войти туда!
Я никого не знал. Позволить себе риск оказаться в такой ситуации я не мог. Друзей заводить не умел. Тусоваться не привык. Вот Звездный Мальчик — вот он бы вел себя как надо, ясное дело. Даже та версия Звездного Мальчика, которого я умел изобразить на вечеринках, устраиваемых промоутерами, радиостанциями или нашим менеджментом. Но то были контролируемые ситуации. Люди там ждали Звездного Мальчика, а я зависел от Звездного Мальчика, чтобы контактировать с ними. Все зависело от моего умения притвориться приятной персоной и спрятать мое настоящее «я», этого одноухого мальчика из Куинса, который до сих пор не мог поверить в то, что кто-то может полюбить его, а если б кто и полюбил, то он не знал бы, что делать.
Кто я? Где мое место?
По всему выходило, что я — гигантская рок-звезда, но вот сижу тут в машине у ресторана и пошевелиться не могу, боюсь войти туда. Контраст между тем, как меня воспринимали, и реальной ситуацией, в которой я находился, не мог быть более резким.
Кто в это поверит?
Бросив последний взгляд на вход, я съехал с бордюра, обогнул квартал и погнал обратно в пригород, в свою квартиру. Не обладал я базовыми навыками поведения в такой обстановке. Большинство людей столбенеют от одной мысли, что надо выйти на сцену. Я — нет. Вся моя пустота и неуверенность оставались сбоку от сцены. Ради этих моментов я и жил. Я хотел, чтобы меня любила толпа, потому что сам еще не научился любить себя до такой степени, чтобы преодолеть самые простые социальные фобии, которые копились у меня вне сцены.
Ну когда же снова на гастроли?
Судьба смилостивилась — в очередное турне мы поехали довольно скоро. А уже в марте приземлились в Японии на 747-м компании Pan American, прямо в разгар совершенно битловского фурора вокруг нашей группы. На самом деле именно битловский рекорд посещаемости токийского зала «Будокан» мы и побили. Размер нашей звездности в Японии меня самого поразил.
У нас была идея пройти таможню и паспортный контроль в гриме и костюмах. Грим и костюмы мы взяли на борт, за несколько часов до приземления начали одеваться и краситься, но прилетели с опозданием, и человек, который должен был нас без проблем провести через все процедуры, уже сдал пост и ушел домой. А без него, чтобы пройти паспортный контроль, нам пришлось грим смыть. После того, как пограничники сравнили наши фото с нашими лицами и убедились, что мы это мы, мы с невероятной скоростью снова накрасились — так быстро мы этого никогда больше не делали — и вышли к тысячам ожидающих нас фэнов. Это была пандемия какая-то. Мы в машинах — они, как рой саранчи, вокруг. Я занервничал, ощутил приступ клаустрофобии.
«Улыбайся», — спокойно сказал Джин сквозь зубы.
Следующие две недели мы посещали роскошные вечеринки и японские бани. В банях работали такие банщицы, у которых, после того как ты разделся, явно вырастали еще руки и всякие конечности, потому что они с твоим телом такое делали… вот если б я сам себе такое мог делать — я бы из дому не выходил.
А еще тогда же в Японии я пообщался с руководством Hoshino Gakki, производителем гитар Ibanez. Мы сидели в зале заседаний совета директоров, где я им излагал свою точку зрения на то, что такое хороший звук и внешний вид гитары. Из этого общения родилась моя первая именная модель гитары. То, что гитара с моим именем продается в магазинах музыкальных инструментов по всему миру, — это, конечно, веха. Для меня как для любого музыканта.
Отыграв последний концерт, мы вылетели обратно в Лос-Анджелес. А там узнали, что согласно опросу Гэллапа оказались самой главной группой Америки, оставив позади Aerosmith, Led Zeppelin, Eagles и многих других. Вскоре журналы стали публиковать свои читательские опросы с примерно теми же результатами. В опросе журнала Circus мы шли ноздря в ноздрю с Led Zeppelin, но все же опередили их. Теперь я был высокого мнения о нашей деятельности, но поскольку я нормальный человек, а не сумасшедший, в одной лиге с Led Zeppelin я сам нас не видел. Те же самые издания публиковали опросы читателей на тему любимого музыканта, и в категориях «Лучший гитарист» и «Лучший барабанщик» лидировали Эйс и Питер соответственно, а это еще больше увеличивало разрыв между тем, кем они себя считали, и их реальными способностями. Если б только читатели Circus знали, что эти двое почти все время находились в каком-то нечеловеческом состоянии, на все плевали и были настолько обдолбанны, что в студии либо играли свои партии с огромным трудом, либо их за них исполняли безвестные лабухи. И я понял, что если мы не доверяем критикам, которые называли нас торгашами и опускали нашу музыку, то и людям, что называют нас виртуозами, верить не стоит. Питер и Эйс с этим не соглашались. Пресса только усиливала их выдумку о том, что они якобы музыканты мирового класса. Собственно, Эйс таковым мог бы быть на самом деле, но свой талант — а также тело и мозг — он нещадно истреблял бухлом и наркотиками. А Питер? Начиная с альбома Destroyer и далее, то, что хотела делать группа, выходило за пределы его возможностей.
