На родительских собраниях учителя говорили моим одно и то же: «Он умный, но не занимается», или: «Он умный, но работает не на том уровне, на который способен». Ни один учитель ни разу не сказал им: «Он умный, просто не понимает того, что я говорю». В то время дети, которым по объективным причинам трудно учиться, не получали за это преимуществ.
Но мои-то родители знали, что я глухой на одно ухо. И тем не менее после каждого родительского собрания дома они меня наставляли-увещевали: «Бог дал тебе такой прекрасный ум, а ты его не используешь».
Я плакал, чувствуя себя виноватым. Каждый раз я клялся: «Завтра я начну с нового листа».
Все это было, конечно, прекрасно и замечательно до тех пор, пока я не приходил на следующее утро в школу, где опять половину не слышал, так что снова не мог следить за речью учителя. Ну и снова чувствовал себя лодырем.
Я понимал, что если чего-то не предприму, то все кончится плохо. Что это значило — провалюсь? Покончу жизнь самоубийством? Этого я не мог определить точно. Жить ничтожеством, жить по лжи, отыгрываться на других — я понимал, что это все очень плохо. И я понимал, что это неприемлемо. Я не знал, чем все кончится, знал только, что конец будет плохим.
Ситуация была кошмарной, и я ее переваривал ночами. В дополнение к ночным кошмарам и хождению во сне я стал настоящим ипохондриком, причем в крайней степени: мне казалось, что я вот-вот умру. Я лежал без сна, боясь, что не проснусь, если засну. В конце концов, конечно, дремал, не в силах без конца держать глаза открытыми. Так продолжалось каждую ночь.
Ты умираешь. Ты в беде.
А потом, о чудо, у меня появился транзистор. Мой первый радиоприемник открыл мне другой мир, отдельный, в который я удалялся, вдевая наушник в мое здоровое левое ухо. Снова музыка стала для меня убежищем, она, по крайней мере, давала мне мимолетное чувство безопасности и приятного одиночества.
А в феврале 1964 года, через пару недель после моего двенадцатого дня рождения, в «Шоу Эда Салливана» я увидел The Beatles. Пока я смотрел, как они поют, меня вдруг осенило: это же мой билет в свободу. Вот путь, которым я сбегу из ничтожества жизни и стану знаменитым, тем, на кого смотрят, кого хотят, кого любят, кем восхищаются, кому завидуют.
И безо всякой на то рациональной причины я убедил себя: я смогу это сделать. Я затрону этот нерв. Я в жизни до того не играл на гитаре, и, конечно, ни одной песни еще не написал. И все-таки… таков был мой путь к свободе.
Я просто это знал.
Я тут же начал отращивать волосы — желая отрастить «шапку», как у битлов. Отчасти мне хотелось такую прическу ради стиля, но ясно же, почему такой стиль мне нравился: из-за волос не видна бородавка на месте правого уха. Почему-то родители это не просекли: когда волосы отросли, он меня просто изводили угрозами отстричь их.
Как-то днем, вскоре после появления битлов у Эда Салливана, я пересекся с пареньком из нашего района, неким Мэттом Раэлом. Он мне сказал, что-де есть у него гитара и музыку он играет. Он учился на класс младше меня, но меня это очень впечатлило. Все, что мне теперь нужно, — электрогитара, и я бы тоже заиграл музыку. Как мне казалось, я знал, как получить гитару. Следующие одиннадцать месяцев, на протяжении которых шло Британское вторжение, которое принесло нам не только битлов, но и The Dave Clark Five, The Kinks, The Rolling Stones, The Searchers, Манфреда Манна, Gerry and the Pacemakers и The Animals, в общем, список бесконечен, — я клянчил у родаков электрогитару в подарок к тринадцатому дню рождения.
«Для меня это важнее всего на свете», — повторял я им.
3
Утром 20 января 1965 года я проснулся в радостном возбуждении. Наконец-то день рождения! Наконец-то у меня будет электрогитара! «Загляни под кровать», — сказала мне мама. Я, радостный, полез смотреть под кровать. Увидал там большую картонную коробку с рисунком шкуры крокодила. Это была акустическая гитара.
Мое сердце оборвалось.
Я вытащил коробку. Открыл. Конечно же, неновая японская акустика с нейлоновыми струнами. Сверху плохо заделанная трещина. Я был совершенно раздавлен. Закрыл коробку, загнал ее обратно под диван. На такой мне играть не хотелось.
Мои родители из таких семей, где нормальным считалось детей несколько принижать, и уж ни в коем случае не возвышать. Они считали, что детей надо воспитывать именно так. Они и раньше что-то доказывали, давая мне не то, чего я хотел. Наверное, просто не хотели, чтоб я зазнался и возомнил о себе.
Когда я отказался от дареной гитары, они стали вселять в меня чувство вины, так и не признав, что сами страшно меня разочаровали.
Мой друг-скаут Хэролд Шифф получил электрогитару на свой день рождения несколькими неделями позже — небесно-голубой Fender Mustang с накладкой из перламутра. Он тут же собрал группу. И позвал меня петь!
Вскоре к нам присоединились друзья Хэролда Эрик Лондон и Джей Зингер, которых я знал по хоровому клубу и скаутам. Эрик играл на контрабасе в школьном оркестре и просто щипал тот же самый инструмент, как вертикальный бас. Джей, который уже умел играть на фортепиано, недавно раздобыл электрические клавиши, орган Farfisa. Барабанщиком Хэролд пригласил Арвина Мироу, парня, с которым общался в еврейской школе. Оказалось, что я его тоже знаю — по хоровому клубу. Затем я подкинул идею переговорить с Мэттом Раэлом, который жил по соседству от Эрика. Так Мэтт стал нашим соло-гитаристом. Мы с Мэттом были единственными в группе ребятами, чьи родители не были врачами того или иного профиля.
Хэролд и Мэтт жили не в квартирах, а в домах, и в этих домах им принадлежали подвалы. Старший брат Мэтта уже играл в группе, и его родители спокойно относились к их шуму. Мама Хэролда тоже не обращала внимания на шум, и мы получили подвал Шиффа, где и начали репетировать. Подвал Хэролда был отремонтирован — стены обшиты сучковатой сосной, пол выстелен линолеумом, имелись так же окошко и дверь на задворки, располагавшиеся ниже уровня улицы.
Хэролд и Мэтт включали свои гитары в один усилок, а мой голос шел через другой, в который также включались клавиши Джея Зингера. Часто во время пения я подыгрывал на тамбурине — видел, что певцы по телевизору так делают. Ну а Эрику оставалось дергать басовые струны как можно сильнее. Мы погоняли «Satisfaction» роллингов и другие песни групп Британского вторжения, типа Kinks и Yardbirds. А чтоб Farisa Джея не простаивала просто так, разучили «Liar, Liar» группы The Castaways.
Я в это дело влюбился сразу. Хотя все детишки тогда мечтали стать рок-звездами — учитывая весь психоз вокруг битлов и «стоунз» — их родители планировали им жизнь по-другому. Родители считали, что дети должны были пойти по их стопам, стать дантистами или оптометристами, а играть в группе — ну это так, прикол, чем бы дитя ни тешилось…
А я все твердил им: «Я обязательно стану рок-звездой».
Мы с Мэттом Раэлом стали часами зависать у него дома. Мало того что репетировали сами, еще и слушали репетиции группы Джона, его брата. Мы с Мэттом так много занимались музыкой в его доме, что его мать наконец предложила нам бизнес-сделку: мы подремонтируем старую книжную полку, которую она купила на севере города, и за это можем считать подвал своей репетиционной базой вполне официально. Так что мы с этой полки отодрали всю белую краску и спокойно репетировали дальше.
