Предупрежденная о его приезде Соланж тотчас ответила, ее телеграмма пришла за несколько часов до отъезда. «Как, ты приезжаешь! (Без орфографических ошибок, потому что текст набирали телеграфисты, которым необходимо иметь хоть какое-то образование.) Как я счастлива! Но ты едешь без твоей дорогой матери, увы, как жаль! Я потребовала, чтобы твою няню и тебя разместили рядом со мной, в том же отеле, вам будет удобно, и персонал тут самый лучший. (Соланж сочиняла телеграммы – четыре франка слово – словно письма писала, не считая, это производило впечатление.) В Берлине столько всего происходит, мне не терпится тебе рассказать, но ты и сам увидишь своими глазами. Тут целый мир, я имею в виду, совершенно другой мир. Ах, мой малыш Пиноккио, может, ты едешь посмотреть, как умирает старушка Соланж, потому что она очень устала и поет отвратительно, ты будешь совершенно разочарован. Но я так счастлива, что увижу тебя, я тебя жду, мне столько всего нужно тебе рассказать. Приезжай же быстрее!»
Это был ночной поезд. Более пятнадцати часов в пути.
Влади с тем же восхищением обнаружила бархатную обивку и ковры в вагонах, лампы с абажурами. И молодого контролера. У этого не было польских корней, но он все же оказался весьма недурен собой, этот юноша. Полю пришлось быть переводчиком. Будто он говорил по-польски!
– Влади, я пред…ставляю тебе Фран…суа. Про… простите, как вас?..
– Кесслер.
Влади хихикнула.
– Ich bin Polnisch
[44], – произнесла она.
– Ich bin Elsässer!
[45] – вскричал Франсуа.
– Na dann, ich denke wir können uns etwas näher austauschen…
[46]
До обеда Мадлен не появилась. В вагоне-ресторане она нашла столик Поля, устроилась за соседним, и они незаметно обменялись тайными жестами, это было очень забавно.
Поль посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся, заказывая у официанта:
– По…жалуйста, один п…портвейн.
И прочитал на губах своей позабавленной матери: дрянной мальчишка!
Это его сразу же смутило и перебило аппетит.
Так что Влади пришлось заглотить двойную порцию супа, пулярки с мелким луком, сыра и норвежского омлета с творогом и копченой семгой, ей все было нипочем. Молодой контролер все ходил и ходил мимо. Голова Поля раскачивалась, когда Влади несла его на руках в купе, но не следовало спать до прибытия на границу. Чтобы он не уснул, она начала болтать, Поль рассеянно слушал ее, ему не терпелось заснуть.
Наконец доехали до Форбаха.
Кресло спустили на перрон, где царила страшная суматоха: путешественники, полиция, служащие железной дороги. Таможенник нечасто видел таких детей, как этот мальчик, казавшийся очень высоким при очень коротких ногах, это, наверное, следствие болезни или инвалидного кресла.
Поль Перикур и Владислава Амброзевич. Он проштамповал их паспорта. Они вернулись в поезд, таможенники проверяли багаж, просили открыть чемоданы. Поля не попросили привстать, чтобы посмотреть, на чем он сидит, а то обнаружили бы две увесистые папки в картонных обложках.
Мадлен тоже прошла таможню. Госпожа Леонс Жубер.
Таможенник поморщился: фотография далека от действительности, но даме разве такое скажешь, тем более когда она путешествует первым классом, да еще с таким уверенным видом, лучше промолчать, прошу вас, сударыня, счастливого пути.
Поезд вновь тронулся. На этот раз Полю не пришлось слушать приглушенные смешки Влади, ее томное хихиканье, ее придыхания, потому что их не было. Молодой контролер долго стоял вместе с ней в проходе, говорил и слушал ее. Потом Влади постановила:
– No, a teraz już pora iść spać. Dobranoc, Франсуа…
[47]
– Gute Nacht dir auch…
[48]
Путешествие было поистине исключительным.
Соланж теперь почти не передвигалась, прибыть на вокзал ей было бы слишком затруднительно. Она прислала за Полем и Влади лимузин.
Шофер в нарукавной повязке со свастикой заколебался, увидев инвалидное кресло. Он странновато глянул на этого мальчика со свеженьким личиком, который не ходил на своих двоих, как все остальные. Влади посадила Поля на заднее сиденье, решительным жестом ухватилась за коляску, сложила ее и без единого слова засунула в багажник. Через окно Поль заметил вставшую в очереди на такси мать в образе госпожи Жубер, и сердце его сжалось.
Французские газеты писали о Берлине и о Германии только в случаях самой откровенной национал-социалистической пропаганды. Полю, который ожидал увидеть город в огне и в крови, разделенный на секторы и под контролем милиции, Берлин показался достаточно провинциальным. На улицах было многолюдно, но меньше солдат, чем он думал, и если бы он не читал рассказы о недавних событиях, то мог бы представить, что находится в каком-нибудь городе на севере Европы. Многочисленные флаги со свастикой висели на административных зданиях, на вокзале, университете, главпочтамте. Однако, если бы не несколько разгромленных магазинов с разбитыми витринами и остатками больших букв с потеками краски, Поль даже и не подумал бы, что находится в Берлине.
Соланж монументально восседала в холле Гранд-отеля «Эспланад».
При появлении Поля она испустила вопль, на который обернулись все служащие гостиницы и даже клиенты. Она сжала его огромными и дряблыми руками и поцеловала так, словно собиралась съесть. Поль смеялся, разрываясь между радостью встречи и грустью при виде того, как она изменилась. Вблизи ее большое накрашенное, напудренное лицо напоминало гротескную и трогательную карнавальную маску. Он испугался за нее. Может ли она еще петь? Он вспомнил ее телеграмму о «старушке Соланж», которая «поет теперь отвратительно».
– Как ты, мой сладкий? – спросила она. – Не волнуешься, надеюсь?
Поль успокоился. Она все ощущала лучше, чем остальные, в этом всегда заключался секрет ее искусства.
Они добрались до лифта. Соланж шла медленно и тяжело, ручка трости, на которую она опиралась, тонула в ее широкой ладони. Она не переставала говорить сильным воркующим голосом, перекатывая «р» еще больше, чем обычно; значит, сегодня день испанского акцента, бывали итальянский или аргентинский, с ней все было непредсказуемо.
– Может, ты хочешь посмотреть город? Ах, Бранденбургские ворота! Это надо увидеть, Пиноккио, я-то уже туда больше не хожу, я их сто раз видела!
Но, предложив, она тотчас же об этом забыла.
