А вот потом, поступив, я ощутил всю сложность студенческой жизни. Началась она с выделения нам комнаты в общаге — в профилактории нас никто оставлять не собирался. В начале октября получив ордер, мы с парой приятелей пошли искать комнату, в которой намеревались жить долго и счастливо. Найденное помещение сразу показалось нам каким-то странным — там не было половины двери. Имелась только верхняя ее часть, с запертым замком, который мы открыли ключом. Наличие закрытого замка указывало на то, что до нас в этой комнате обитали сознательные люди, соблюдающие правила проживания в студенческом общежитии. Войдя в совершенно пустую комнату, мы увидели картину, достойную кисти художника. Уже смеркалось, люстра на потолке отсутствовала. Не было ни лампочки, ни патрона для нее, остатки электрического провода торчали усами у одной из стен. В закрытых оконных рамах имелось лишь одно стекло, и вечерняя свежесть заполняла комнату. «Зато не душно», — заметил мой друг Славик. Но основной сюрприз ждал нас впереди. Осмотревшись, мы заметили под самым потолком на всех стенах, кроме прилегающей к окну, какие-то темные пятна разной величины. Сперва мы решили, что это следы сырости, но пригляделись и поняли, что сырость тут не причем. Это были тараканы, и они мерзли. Не имея возможности погреться за кроватью или холодильником, они гроздьями висели под потолком, видимо, в самом теплом месте. Они наползали друг на друга в несколько слоев, большими волнами, которые медленно бесшумно колыхались, — наверное, пытались согреться. На меня это зрелище произвело незабываемое впечатление, прошло уже почти 25 лет, а я помню эту картину так, будто только что ее увидел. С того момента я и тараканы — вечные враги, которым не ужиться на одной жилплощади. Сложив свои вещи в комнате и по наивности не приставив к ним часового, мы отправились искать справедливости у коменды, но не нашли ни коменды, ни справедливости. Однако, как говорится, кто-то теряет, а кто-то находит. Пока мы теряли надежду на достойное жилье, кто-то стырил одну из моих сумок, в которую заботливые родители положили шикарный казан и множество полезных хозяйственных инструментов.
Кое-как пристроив по друзьям остальные сумки, мы разбрелись на ночлег кто куда. Я поехал на омский железнодорожный вокзал и переночевал там, умудрившись даже неплохо выспаться. В дальнейшем мне приходилось неоднократно ночевать на вокзалах в разных городах, но тот случай был первым.
На следующий день мы поехали в институт и устроили там дебош, да такой, что нас поселили в другом общежитии; оно находилось дальше от автобусной остановки, но зато в девятиэтажке, комнаты в которой располагались в блоках. В каждом блоке было четыре комнаты — две «двушки» и две «трешки», то есть, на два и на три человека соответственно. И там, в «трешке» № 603, на шестом этаже, прошли первые два года моей студенческой жизни. Думаю, именно за те два года я окончательно понял, что не буду ни врачом спортивной медицины, ни вообще лечебником.
С первой же недели учебы нам начали преподавать нормальную анатомию, которая стала моей страстью. Я читал атлас Синельникова как художественную книгу, быстро запоминал латинские анатомические названия, даже записался в кружок — короче, наверное, впервые кайфовал от необходимости делать домашние задания. А учить приходилось много. На студенческом сленге здание, где располагаются кафедра анатомии и другие морфологические кафедры, называется «анатомичка», «анатомка» или «морфак». В Омске «анатомка» располагалась примерно в часе езды от общежития. Занятия начинались в 8 утра, и просыпаться приходилось очень рано. Потом по сибирскому морозу за тридцать под звездным небом я шел пешком минут двадцать до остановки, втискивался в автобус (маршруток тогда не было) и еще минут пятнадцать топал до корпуса, в котором кроме кафедры нормальной анатомии находились кафедры патологической анатомии, топографической анатомии и оперативной хирургии, а также судебной медицины.
Занимались мы в огромном зале. За несколькими мраморными столами одновременно могли работать четыре-пять студенческих групп. Перед началом занятия ответственные студенты, среди которых был и я, спускались в подвал и получали анатомические препараты — начиная от костей и заканчивая целыми трупами. Эти препараты мы тащили наверх, а после занятия возвращали в подвал и погружали в большие ванны, наполненные формалином. Эти старые коричневые препараты, сильно пострадавшие от многолетних студенческих ковыряний, воспринимались нами не как бывшие люди, а как учебные пособия. Однако, несмотря на такое плачевное состояние, это все-таки были настоящие трупы, не муляжи, чем гордилась кафедра. Преподавательский состав имел твердое убеждение в том, что анатомия должна изучаться по трупам, и это абсолютно верно. Помню, однажды на кафедру приехал профессор из Средней Азии. Он очень возвышенно рассказывал о себе, но когда его спросили о том, какие препараты у них на кафедре, он ответил: «А зачем нам препараты? У нас муляжи хорошие!» После этого все вопросы к нему отпали.
Мы же изготавливали препараты сами и подходили к этому процессу очень ответственно…»
«Вы варили кости?» — перебил я.
«Нет, вываривать кости — занятие, безусловно, интересное, — усмехнулся доктор, — но мы делали сложный препарат сосудов, нервов и мышц верхней конечности. В самом начале это была просто свежая, непроформалиненная рука мужчины, включающая в себя лопатку и ключицу. Я и пара моих приятелей в течение нескольких месяцев по вечерам приходили в анатомку и слой за слоем удаляли все лишнее. Сперва аккуратно снимали кожу до кончиков пальцев, а потом тщательно и нудно удаляли подкожную жировую клетчатку. Задача была — сохранить поверхностные вены и нервы, после выделить глубокие сосуды и нервы и, наконец, очистить мышцы. Одно неловкое движение могло погубить всю работу, поэтому первым делом мы не спеша находили какой-нибудь сосуд, а затем шли по нему, постепенно его очищая. Никаких острых предметов при этом не использовалось — все лишнее удалялось пинцетом или другими тупыми инструментами. Наибольшую сложность представляла кисть, ведь в ней сосредоточено множество сосудов, имеется поверхностная и глубокая артериальная дуги, нервы, и все это довольно тонкое и ранимое. Помню, иногда приходилось двигаться очень медленно, по долям миллиметра отщипывая микроскопические кусочки жира для того, чтобы найти сосуд или нерв. Порой я надолго задерживал дыхание и замирал в одной позе на несколько десятков минут. Зато после месяцев кропотливого труда получился прекрасный, демонстративный, практически идеальный препарат, который мог бы служить украшением любого анатомического музея.
Один из моих преподавателей по анатомии работал и на кафедре судебной медицины и позволил мне, первокурснику, побывать в кафедральном музее. Музей меня поразил! Огромное количество артефактов, препаратов, в том числе костных, с различными переломами, а также орудия, которыми были причинены повреждения, секционные находки… Я провел в этом замечательном месте несколько часов и, покинув его, окончательно укрепился в своем желании стать судебно-медицинским экспертом.
Дело, конечно, было не в одном музее — в первую очередь дело было в людях. Наши преподаватели являлись людьми старой школы, требовательными и строгими, но добрыми и отзывчивыми. Если студент проявлял к чему-то интерес, они старались его всячески поддержать и удовлетворить, часто даже в ущерб своему личному времени. Тогда мне казалось, что все преподаватели такие, но жизнь впоследствии переубедила меня, и я вспоминаю свой первый курс в институте как редкую удачу, благодаря которой я познакомился с замечательными людьми и увидел, как надо преподавать, что очень пригодилось мне в дальнейшем».
