«Челябинск стал моим домом на одиннадцать лет. Там я окончил институт, который с моим приходом преобразовался в академию, хотя, возможно, это простое совпадение. Началось все, как и в Омске, с заселения в общагу. В профкоме, куда я пришел за ордером, стояла толпа первогодок, жаждущих получить заветную комнату. По каким-то причинам их всячески тормозили, и они кучками «мялись» в коридоре. Мне повезло: узнав, что я третьекурсник, мне без задержек выдали ордер, и я пошел заселяться — благо, требовалось пройти всего одну остановку по улице Воровского. На первый месяц мне досталась комната, в которой жили два племянника комендантши общежития, приехавшие из далекого села посмотреть большой город. Ребята весело проводили время, предпочитая экскурсиям игру в карты и безмерные возлияния. Но знакомство с общагой началось не с этого. Зайдя на второй этаж общежития № 2, я очутился почти в полной темноте — коридоры не были освещены, а глаза после яркого уличного света долго адаптировались к условиям помещения. Из тьмы на меня надвигалось что-то большое, лысое, с черной бородищей. Оно подошло ближе, и я разглядел огромного мужика с ножом в руке, который, как потом выяснилось, просто шел из кухни в свою комнату. На дворе стояло лето 1995 года, и люди с черными бородами несколько настораживали. Человек, видимо, все прочитав на моем лице, наклонился ко мне и сказал: «Это ты еще остальных не видел». И я понял: жизнь в этой общаге будет не менее интересной, чем в омской. Кстати, громила этот, Андрей, оказался русским, очень спокойным и хорошим парнем.
Спустя месяц меня наконец-то переселили на окончательное место проживания — в комнату номер 25, расположенную напротив кухни. Большой радости это мне не доставило (кто жил в общаге, понимает, почему). Кухня — это тараканы, а тараканов я ненавидел с того самого первого дня в омской общаге. Зайдя в комнату, я увидел следующую картину: слева от входа на койке лежал юноша с кудрявой головой и что-то усердно учил; на кровати напротив двери, у окна, устроился юноша постарше, примерно моего возраста, с таким выражением вселенской тоски на лице, что мне сразу стало его жаль. Приглядевшись, я обнаружил и причину тоски — лежавший тут же открытый учебник фармакологии, который Олег (так звали парня) использовал как подставку для серой алюминиевой кружки с чаем. Одна дужка спинки его сетчатой кровати была снята, и в образовавшиеся дыры Олег стряхивал пепел от сигареты. Увиденное меня совершенно не порадовало, и в комнате сразу же произошли перемены. С того дня Олег после ужина грустно сидел на корточках в коридоре около нашей двери, курил и пил свой чифирь из той же кружки. Вскоре, правда, его отчислили из института, видимо, за какие-то учебные долги.
Второго паренька — того, что грыз гранит науки, — звали Димой; он учился на курс младше меня и был круглейшим отличником. Лежа на кровати, он часто открывал свою зачетку и медленно перелистывал страницы, снова и снова всматриваясь в многочисленные «отл.». Почти сразу после того, как нас покинул Олег, к нам заселился первокурсник Ваня, веселый парень, вечно голодный, худой и креативный, а в настоящее время — важный человек, клинический фармаколог. Втроем мы прожили следующие три года.
Жили мы весело и дружно. Комната у нас была образцово-показательная: никакого бардака и грязи. Мы ввели поочередные дежурства по уборке и готовке, причем все готовили более или менее хорошо и вкусно. В отличие от некоторых соседей, предпочитающих объедать однокурсниц, мы закупали продукты, непременно мясо (Ваня без него не мог), и питались разнообразно. Хотя бывали и трагические случаи, связанные с едой. У нас имелась шикарная сковородка — тяжеленная, чугунная, с крышкой, в ней можно было запекать хоть гуся. Сковороду эту я припер из дома, и пользовались мы ей довольно часто. Обычно готовили в комнате на плитке; хотя и жили прямо напротив кухни, ходить туда ленились, да и не хотели постоянно следить за едой, ибо поесть на халяву на нашем, в основном мужском, этаже любили многие.
В один воскресный день у нас почему-то прямо с утра было хорошее настроение, и мы решили шикануть — приготовить утку, привезенную то ли Ванькой, то ли Димкой из дома. В общаге шла декада борьбы с электроплитками, и коменда Людмила Матвеевна то и дело ходила по комнатам и реквизировала обнаруженные плитки, поэтому, ввиду возможного шухера, мы решили готовить на кухне. К угощению, само собой, была приобретена бутылка водки.
На кухню мы бегали по очереди — переворачивать вкуснейшую утку и следить, чтобы ее не украли. Нереальный запах распространялся по всему этажу! Так как приготовление заняло часа два, мы уже сами одурели от ароматов, водка грелась, слюни текли. Оставалось совсем немного до воскресного пира. Хорошо помню, как я сказал Димке (подошла его очередь осматривать утку), чтобы он ее уже заносил. Он вышел и как-то слишком быстро вернулся. С таким выражением, какое бывает у человека, проигравшего миллион, но еще не осознавшего это. «А сковородки нет», — просто сказал он. Мы почему-то сразу ему поверили. Во-первых, за такие шутки после двухчасового ожидания можно запросто получить по шее, а во-вторых, в голосе его слышалась такая горечь, что не поверить было просто невозможно. Мы ринулись на кухню, в которой стоял изумительный запах жареной утятины с картошкой, газ на плите горел. Сковородка исчезла. Немедленный рейд по этажу не дал никаких результатов — большинство комнат оказались закрыты. Не буду передавать те проклятия, которые сыпались на головы похитителей. Наутро мы вывесили на кухне объявление: «СУКИ, ВЕРНИТЕ ХОТЯ БЫ СКОВОРОДКУ!», но, увы, сковорода пропала так же бесследно, как и утка. До сих пор не знаю, кто это сделал. Были у нас контуженные на всю голову студенты, которые шутили очень грубо. Например, могли в чей-нибудь суп подкинуть носок или трусы. Но тырить еду — это беспредел. Вместо торжественного ужина у нас получилась банальная грустная пьянка.
Во времена моего челябинского студенчества между общагами № 1 и № 2 (в которой я жил) располагался профилакторий. Может быть, он и сейчас там. Кто профилактировался в нем — не имею понятия, ни я, ни мои друзья там не бывали. Но это здание обладало одним несомненным достоинством — оно стояло впритык к обеим общагам, примерно на этаж возвышалось над ними и, в отличие от них, имело плоскую крышу, которую студенты-медики с незапамятных времен нежно называли «промежностью».
«Промежность» часто использовалась как место для отдыха и загара. Несмотря на то что залитая битумом крыша на жаре воняла, летом в разгар сессии на ней собиралось много студентов обоего пола; они пробирались туда для того, чтобы совместить приятное с полезным — подготовиться к экзаменам и позагорать. Полуметровое ограждение хорошо скрывало лежащих на принесенных полотенцах или пледах студентов от любопытных глаз. Наша коменда Людмила Матвеевна, конечно, знала о существовании «промежности» и пыталась пресечь любые попытки проникнуть туда, однако абсолютно безрезультатно.
Путь на крышу из нашей общаги лежал через крыло, в котором жили мы, на чердак, закрытый комендой на замок. Замок студенты не срывали — его вырывали вместе с петлей и потом аккуратно вставляли на место — так, что дверь казалась запертой. По чердаку приходилось идти через все здание, пробираясь через висящие провода, пыль, голубей и кучи голубиного помета (всех голубей мы со временем съели). В руках каждый нес пакет с учебниками, пледом, едой и питьем. Затем через чердачное окно требовалось вылезти на крышу. Это самый сложный этап — металлическая крыша была довольно крутой и скользкой, а ограждение — хиленьким, и падать с высоты четвертого этажа (уровень современной пятиэтажки) никому не хотелось.
