Дальше следовало пройти метров пятнадцать, потом на руках перелезть через край крыши профилактория — и все, цель достигнута. Самое удивительное, что за все время пользования «промежностью» никто оттуда не грохнулся, хотя люди посещали ее иногда в не совсем трезвом состоянии.
Редкие студенты (в основном девчонки) действительно учились на «промежности». Мы же выдерживали от силы полчаса и засыпали под жарким уральским солнцем или играли в карты; порой учебники так и оставались лежать в пакете, как бы успокаивая нашу совесть.
Помните, я вам рассказывал о том, что в омской общаге душ находился на первом этаже? Здесь было еще веселее: душ располагался в подвале, и студентам приходилось ходить через все общежитие, спускаться в подвал, довольно долго идти в темноте среди каких-то труб, и только преодолев все препятствия, удавалось попасть в душ и помыться. Летом горячую воду отключали, и мы мылись ледяной, так как в подвале трубы не нагревались. Каким-то эмпирическим путем кто-то обнаружил, что во время мытья холодной водой становится немного теплее, если при этом орать что есть мочи. Так мы и делали, и люди, проходящие мимо общежития, особенно по вечерам, думаю, очень пугались, слыша дикие мужские крики из подвала».
«А на каком курсе в мединституте преподается судебная медицина?» — спросил я.
«Тогда это был пятый курс, предпоследний. К нему я подошел уже с окончательно принятым решением стать именно судмедэкспертом».
«Вот как, — заметил я. — И что же вас привело к такому решению?»
«Преподаватели, конечно. Девяностые годы, в стране — бардак. Учителя зарабатывали, как могли. На интересных мне кафедрах, по большому счету, никакой учебы не было. Например, на кафедре оперативной хирургии — интереснейший предмет — на коммерческой основе оперировали собак и кошек. Занятия проходили следующим образом: утром преподаватель говорил: «Читайте учебник от сих до сих» и уходил оперировать животных. Мы на четыре часа были предоставлены сами себе: читали, спали, играли в какие-то игры. Потом появлялся препод, уставший после операций, за десять минут ставил всем двойки и снова исчезал. И так каждый день в течение всего цикла. Откуда же взяться любви к предмету? Или, например, прекрасная специальность — патологическая анатомия, близкая к судебной медицине. Может быть, я и стал бы патологоанатомом, но за время обучения мне отбили весь интерес. Преподаватель утром раздавала нам банки с анатомическими препаратами и уходила зарабатывать деньги. Мы непонятно для чего несколько часов зарисовывали эти препараты карандашами в тетрадях, потом вернувшаяся преподаватель проводила тест, и на этом занятие заканчивалось. Иногда препод садилась на стол и, дыша табаком, рассказывала, сколько глаз у покойников наковыряла за день. Думаю, что в патанатомии изымали глаза для каких-то клиник. За все время обучения мы ни разу не посетили вскрытие. Такой подход к преподаванию всегда казался мне непонятным и оскорбительным. Экзамен же по патологической анатомии принимался очень жестко, не один потенциальный краснодипломник срезался именно на этом предмете. Поэтому к пятому курсу я подошел уже с убеждением, что буду заниматься именно судебной медициной».
«А скажите, — перебил я, — это правда, что судмедэксперты и патологоанатомы не любят друг друга и даже конкурируют?»
«Открытого противостояния нет. Но определенная предвзятость присутствует, я сам неоднократно с ней сталкивался. Курсе на пятом, когда у нас был цикл внутренних болезней, преподаватель предложил кому-нибудь сходить на вскрытие больной, которая умерла накануне, и я, конечно, вызвался. В секционном зале я увидел уже вскрытый труп, органы лежали рядом, а патологоанатом еще не появлялся — труп вскрыл санитар. Через некоторое время вошла женщина патологоанатом, взяла пинцет и ножницы и нащипала несколько кусочков из органов, которые, по ее мнению, заслуживали внимания. Во время такого «показательного вскрытия» она спросила меня, кем я хочу стать, и когда услышала, что судебно-медицинским экспертом, сказала: «Зачем вам это ремесленничество? Идите в патологоанатомы, у нас интересно, а эксперты только травму вскрывают и ничего больше не умеют». Свою работу она считала искусством, а труд эксперта ставила на ступень ниже. Тогда я в первый раз столкнулся с подобным отношением к экспертам, однако далеко не в последний. Слова ее меня неприятно удивили — к этому времени моя семья уже жила в России, отец вынужденно сменил специальность рентгенолога на судебно-медицинского эксперта, я часто бывал у него на работе и прекрасно понимал, что работа судмедэксперта никоим образом не похожа на ремесленничество. Вскрытию в обязательном порядке подлежат все органы, а не только те, в которых есть патологический процесс, к тому же оно никак не может начаться без участия врача. Еще я знал о том, что патологоанатом не имеет права исследовать насильственную смерть, а вот эксперты каждый день исследуют патологоанатомические случаи. Да, эксперты не смотрят гистологический материал, но разве в этом состоит патологоанатомическое «искусство»? Спорить с той женщиной я не стал, решив, что это бесполезно.
Конечно, в вопросах патологии патанатомы иногда сильнее экспертов, но это не ставит одних выше других. Вместе с тем я сам неоднократно проводил повторное исследование трупа после того, как он был уже исследован патологоанатомом, — это случается, когда родственники умершего не согласны с причиной смерти и настаивают на проведении судебно-медицинской экспертизы. И я часто сталкивался с несоответствием фактической картины и того, что написано в протоколе вскрытия».
«Что вы имеете в виду? — спросил я. — Не понимаю».
«Ну, предположим, протокол патологоанатомического исследования гласит, что причина смерти связана с сердцем, что масса органов измерена, все органы исследовались, все описано. А фактически оказывается, что органы не вскрыты, не отсечены и, соответственно, не взвешены; максимум — из них взяты маленькие кусочки для гистологического исследования; и причина смерти указана неверно, потому что, например, не вскрыты легочные артерии, в которых имеются массивные тромбы. Хотя по тексту все в порядке».
«Но ведь это подлог?» — осторожно поинтересовался я.
«Ну да, — согласился эксперт. — Подлог. Но такое бывает. У нас, конечно, тоже встречается всякое, однако не так откровенно. И еще я заметил, что «подковырки» идут в основном от патологоанатомов, эксперты как-то более терпимы к работе коллег. А в целом мы с большим уважением относимся к патологоанатомам, часто с ними консультируемся и совместно участвуем в конференциях по нашим специальностям.
Так вот, тогда же, на пятом курсе, у нас был и цикл судебной медицины…»
«Вы уже несколько раз упоминали «циклы» — что это такое?» — перебил я.
«Ах да, я же забыл, что вы не врач, — улыбнулся доктор. — После третьего года обучения в медицинском институте занятия идут циклами, то есть неделю или две студенты занимаются, например, только терапией, потом сдают зачет и следующие две или три недели изучают психиатрию — и так весь год. Цикл «судебки» у нас продолжался дней десять. Я очень его ждал, но меня постигло разочарование. Кафедрой судебной медицины руководил новый заведующий — он пришел с кафедры нормальной анатомии и не имел тогда к «судебке» никакого отношения. На кафедре было скучно, пыльно и грустно. Решив немного поворошить это болото, мы с одним однокашником пришли к заведующему и попросились в кружок, который то ли существовал, то ли нет. Заведующий первым делом спросил, есть ли у меня видеокамера. Видеокамеры мы с товарищем, конечно, не имели, в то время она являлась если не предметом роскоши, то признаком хорошего достатка. Узнав об этом, заведующий потерял к нам всякий интерес и сказал, что мы, как новые кружковцы, должны помочь разобрать старые вещи в учебных комнатах. Мы занимались этим дня два, после чего наше участие в кружке прекратилось само собой. Для чего нужна была видеокамера, я не знаю до сих пор.
