Последней в цепочке этих уголовных приобретений стала табличка с надписью «СТОЙ! СНИМИ ХАЛАТ!», лично снятая мной с двери туалета в туберкулезном диспансере, где я проходил обследование. Эту табличку мы прикрутили на дверь своей комнаты и считали, что это очень круто.
Сейчас я, конечно, понимаю, что мы делали нехорошие вещи, но тогда это представлялось нам каким-то ухарством, и угрызения совести нас совсем не мучили.
Вообще в общежитии я приобрел множество знаний и навыков, которые впоследствии пригодились мне в работе».
«Что вы имеете в виду? — удивился я. — Я понял бы, если бы речь шла о жизненном опыте, но вы говорите о профессиональных навыках, так ведь?»
«Конечно. Однажды на нашей кухне девчонки варили сгущенку. Процесс этот долгий, и самое главное в нем — вовремя подливать выкипающую воду, ведь если банка находится полностью под водой, она не взорвется, а вот если часть ее не покрыта водой — может рвануть. В тот день по какой-то неведомой причине контроль над уровнем воды был ослаблен. Когда в кухне прогремел взрыв, у нас чуть не вынесло дверь. На месте происшествия мы увидели искореженную кастрюлю, разорванную пополам жестяную банку и сгущенку, которая оказалась буквально везде. Она коричневатыми соплями свисала с потолка, текла по стенам, была в раковине, на окне, на полу. Сейчас я понимаю: я видел эпицентр взрыва и траекторию разлета осколков (сгущенки), и представляю, что произошло бы, если бы в кухне в тот момент находился человек.
Так же я несколько раз был свидетелем употребления тяжелых наркотиков. Жил на нашем этаже один паренек, который увлекался этим делом. Однажды он влетел к нам в комнату в состоянии полной невменяемости, руки его тряслись, глаза бегали туда-сюда. Выяснилось, что к его соседу по комнате пришли гости, колоться перед ними ему было неудобно, и он искал для этого другое подходящее место. Тогда я впервые увидел весь процесс от начала до конца: как готовится эта дрянь, как варится в ложке на зажигалке, а потом вкалывается, после чего человек успокаивается и словно замирает на несколько минут. Этот парень позже умер, и я догадываюсь, от чего.
Ну и, наконец, именно в общаге, в своей комнате, мы провели первое самостоятельное вскрытие…»
Я вопросительно посмотрел на эксперта. Он не смеялся, наоборот, глаза его были холодными, а взгляд — очень внимательным, будто он изучал меня, мою реакцию. Мне стало не по себе.
«Вы шутите?» — спросил я, заранее зная ответ.
«Ничуть. Вы, конечно, слышали о том, что медики — люди циничные. Это так и есть, и я не исключение. У нас в комнате жил кот. Вернее, даже два кота. Первый, помесь сиамского и дворового, звался Мэйсоном, или Толстым, — в зависимости от поведения; он был брутален и самолюбив и любил подолгу сидеть по-человечески, на попе, вытянув вперед задние лапы. Потом он убежал, и откуда-то появился второй кот, чистокровный дворянин, которого за абсолютно черный окрас прозвали Бегемотом. И вот этот оказался редкостным подлецом, гадом и негодяем. Несмотря на наше хорошее к нему отношение, вел он себя как последняя сволочь: гадил где попало, лазил по столу, блевал, рвал вещи и никак не перевоспитывался. Через несколько месяцев тщетных попыток приучить его к лотку мы поняли, что вместе нам не ужиться. Последней каплей стал следующий случай. У нас в комнате было много цветов, для которых мы, как ответственные цветоводы, еще с лета заготовили целое ведро отборной земли. Если появлялся новый цветок, из этого ведра мы брали для него грунт. И вот однажды у соседок по этажу мы взяли отросток какого-то красивого растения, решив посадить его в нашей комнате. Но когда достали из-под кровати ведро, увидели, что оно почти на треть заполнено кошачьими какашками. Стало понятно, что Бегемот не исправился, как мы думали, а просто гадил теперь в ведро вместо тапочек. Пристроить негодяя никуда не удалось, потому что слава о коте-засранце вышла далеко за пределы двадцать пятой комнаты. На общем собрании тремя голосами «за» против одного (Бегемотного) решено было котейку казнить путем удавления петлей. Приговор мы привели в исполнение на балконе второго этажа. Да, поступок некрасивый, но что было, то было. Не помню, кому пришла в голову идея вскрыть кота, однако мы сделали это в комнате в его же неиспользованном лотке».
«И что обнаружили?» — поинтересовался я.
«Да ничего не обнаружили, хотели просто посмотреть на организм. Но вскрытие провели по всем правилам. Кстати, чтобы вы не думали о том, какие мы плохие, скажу, что на пару этажей выше нас жили парни, которые однажды зимой поймали кошку, повесили ее за окно и, когда она промерзла, сделали пироговские срезы — тоже, видимо, в силу простого любопытства. Одна из больших работ великого русского ученого Николая Ивановича Пирогова заключалась в том, что он делал распилы замороженного человеческого тела в разных плоскостях и изучал соотношение органов и тканей на различном уровне. Вот и те студенты занимались примерно тем же. Хотя, конечно, нас это нисколько не оправдывает.
Я иногда думаю, что если энергию молодых людей, студентов использовать правильно, то можно свернуть горы. Человек в двадцать лет способен работать сутки напролет, он увлечен, он желает что-то делать, он еще не испорчен системой и рутинной действительностью, у него куча креативных идей. Но молодость почти всегда связана с раздолбайством, а быть раздолбаем проще и легче, чем прилежным студентом. За годы жизни в общежитии на моих глазах раздолбайство множество раз одерживало верх над здравым смыслом, и нормальный человек к концу учебы в институте катился по наклонной, набирая обороты, уже не в силах остановиться. Катастрофа всегда подступала незаметно, постепенно — с веселых посиделок, компаний и попоек. Человек сперва изредка, а затем все чаще пропускал занятия, копил долги по сессии, закрывал эти долги и приобретал новые; студенческие пирушки все больше походили на банальные ежедневные пьянки, и в конце концов ситуация подходила к краю, за которым пути уже не было. Немногим удавалось остановиться перед этим краем. Видя все это, я в очередной раз убедился в правоте родителей. Они тоже во время учебы жили в общаге и являлись свидетелями многих историй человеческого падения, о которых мне рассказывали. Как и все молодые максималисты, я был уверен: это единичные случаи, и человек нормальный в такую ситуацию никогда не попадет. Но я ошибался. А наблюдения за изменениями человеческого организма помогли мне потом в работе — они способствовали пониманию того, как развиваются патологические процессы при алкоголизме. Небольшие внешние признаки, знакомые мне еще со студенческой поры, замечались, оценивались и вели к правильной постановке диагноза.
Надо сказать, что учеба в институте и беззаботное студенческое бытие закончились очень быстро, шесть лет пролетели как один день. За окном замаячила реальная взрослая жизнь — совсем не та, которую я воображал на подготовительных курсах в Омске. Перво-наперво я должен был устроиться в интернатуру по судебной медицине и для этого пошел в Челябинское областное Бюро, к начальнику Петру Ивановичу Новикову, профессору, выдающемуся человеку. Он встретил меня приветливо, но сказал, что штат у него укомплектован и места он мне предоставить не может. Это было очень прискорбно, поскольку уезжать из Челябинска я уже не хотел, да и выбора особого не имел. Поэтому я решил попытать удачу в небольшом городке, спутнике Челябинска. Там начальник морга, человек отзывчивый и добрый, сообщил мне, что места у него нет, но через год он уезжает в Израиль навсегда, и место появится. Вооружившись этой информацией, я вновь отправился к Петру Ивановичу. Тот, удивленный моей пронырливостью и настойчивостью, пообещал взять меня в интернатуру через два месяца и даже дал мне для самостоятельного изучения личную книгу — «Руководство по судебной медицине». Книгу я почти выучил наизусть. Осенью меня зачислили в интернатуру.
