Это был не вопрос, а утверждение.
«Как вы узнали, док? Я еще могу понять про курение — пальцы, запах. Но тут? Я не верчу в руках брелок, да и бензином от меня не пахнет».
«Подошва вашей правой туфли, вернее, подошвенная поверхность каблука, довольно характерно стерта, из чего я делаю вывод, что у вашего автомобиля автоматическая коробка передач. Ну и… а, впрочем, это неважно. Скажите лучше, вас удовлетворил рассказ о моем детстве или вы желаете услышать что-то еще?»
«Знаете, — начал я, — я хотел спросить у вас вот о чем. Вы говорите, что, будучи ребенком, испытывали страх перед смертью человека. А вы когда-нибудь задумывались о том, что можете умереть сами? В детском возрасте?»
«Если вы имеете ввиду собственную смерть как жалость к самому себе, то да, конечно. Думаю, каждый ребенок в минуты ссоры с родителями иногда представляет собственную смерть и собственные похороны. Он видит плачущих над его маленьким гробом родственников и как бы спрашивает их: «Видите, чего вы добились? Вы меня ругали, и вот я умер, теперь ругайте себя!»
Если же вы подразумеваете мысли о смерти вообще, то, конечно, нет. Ребенок не способен в полной степени осознавать последствия своих игр, действий, поступков и не может думать — мол, я сейчас сделаю что-то, от чего могу умереть. Это приходит с возрастом и жизненным опытом. Я, конечно, не был хулиганом в негативном смысле этого слова, но хлопот родителям доставлял много и несколько раз оказывался близок к тому, чтобы покалечиться, а то и погибнуть».
Я вопросительно посмотрел на собеседника.
«Мое детство, как, впрочем, и ваше, проходило без интернета и компьютерных игр; нельзя было, не вставая со стула, заказать себе любую игрушку с доставкой на дом. Поэтому игрушки мы делали сами. А во что любят играть мальчишки?»
Я пальцами изобразил стреляющий пистолет.
«Ну да, во все, что стреляет, летает, взрывается, втыкается. Мы делали самострелы, пугачи, взрывпакеты, копья, луки, даже целые ружья. Назвать эти изделия игрушками можно с трудом — например, пуля из алюминиевой проволоки, выпущенная из самодельного ружья, прошивала воробья насквозь. Насмотревшись фильмов об индейцах и начитавшись книг Фенимора Купера, мы изготовляли духовые ружья и луки, причем, подходили к этому очень основательно. Лучшей древесиной для настоящего лука считалась рябина, которая в тех краях не была распространена, а после наших увлечений луками ее и вовсе почти не осталось. Зато луки получались что надо: тетиву натягивали вдвоем, она звенела как струна, а стрела, отцентрованная и увенчанная острейшим гвоздем, легко пробивала доску-двадцатку. Спустя годы я видел смертельное ранение, причиненное стрелой, выпущенной из спортивного лука: одному уставшему мужчине надоела женщина, которая под окнами его квартиры постоянно выкрикивала рекламные объявления, он открыл ставни и выстрелил в нее из лука. Справедливости ради нужно сказать, что предварительно он ее попросил — в доступных ему выражениях — прекратить бубнить у него под ухом. Стрела, войдя в спину, прошла между ребрами, повредила легкое и сердце и вышла из груди, смерть наступила на месте происшествия. Думаю, что и стрелы, выпущенные из наших луков, вполне были способны причинить подобные повреждения.
Даже такие пустяковые штуки, как пугачи, могли лишить нас глаза или руки. Пугачи бывали двух видов. Самый простой, «детский», изготавливался из велосипедной спицы. Она вынималась из колеса, ее головка откручивалась и прикручивалась назад, только уже другим концом — так, что в образованный цилиндр можно было накрошить серы от спичек и вставить небольшой гвоздь. Чтобы при взрыве гвоздь не отлетел в глаз, его привязывали веревкой к противоположному концу спицы, саму же спицу сгибали дугой. После этого оставалось начинить головку спицы серой, вставить туда гвоздь и ударить этим гвоздем по любой твердой поверхности. Сера взрывалась с грохотом, иногда головка разрывалась, и ее приходилось менять. Другие, более основательные пугачи, делались из медных трубок, какие мы находили на свалке или на нашем ремонтно-механическом заводе. Брался фрагмент такой трубки, один из концов его загибался буквой «Г» при помощи молотка. Кусочек фольги укладывался в просвет трубки и плотно трамбовался, после чего внутрь насыпалась сера от спичек (теперь понятно, почему мы так упорно повсюду искали спички?). Затем в трубку вставлялся гвоздь-«сотка», который у шляпочного конца так же, как и сама трубка, был загнут под прямым углом. На трубку и вставленный гвоздь туго надевалась резинка, представлявшая собой срез велосипедной камеры, гвоздь чуть вытаскивался из трубки и фиксировался под небольшим углом. После эта конструкция зажималась в руке, пальцы надавливали на резинку, гвоздь соскальзывал и ударял в серу внутри трубки. Вот это были взрывы! Опытные ребята обматывали трубку изолентой, потому что иногда пугач разрывался и калечил кисть. Выстрел всегда производился вверх, так как однажды гвоздь от отдачи порвал резинку и улетел в кого-то из мальчишек, серьезно ему навредив.
Но самым шиком считался огнетушитель, начиненный карбидом кальция, — его мы искали даже с большим азартом, чем спички. Электросварка тогда не была очень распространена, использовали газовую с кислородными баллонами, длинными резиновыми трубками и аппаратом, в котором находился карбид. После того как сварка заканчивалась, содержимое аппарата вываливалось куда-нибудь в кусты, и в этих кучах можно было найти несколько кусков не успевшего среагировать карбида, пригодного к использованию, — настоящее сокровище. Детский опыт по применению карбида передавался из поколения в поколение и постоянно усовершенствовался. Кто-то придумал, что можно взять пустой баллон из-под дихлофоса или дезодоранта, отпилить тот конец, где располагался распылитель, в дне сделать небольшое отверстие, налить внутрь немного воды и положить туда кусок карбида. После этого к отверстию в дне мы подносили зажженную спичку, и раздавался оглушительный взрыв, очень нас радовавший. Так вот, использованные огнетушители тогда тоже порой попадали в детские руки. Мы заполняли баллон наполовину водой, засыпали туда столько же карбида, а потом плотно завинчивали крышку и помещали в воду. Когда давление от образовавшихся в результате химической реакции газов становилось запредельным, огнетушитель взрывался с жутким грохотом. Это было прекрасно.
Я мог несколько раз утонуть, покалечиться, играя на стройке, упасть с дерева, оказаться растерзанным собаками… Однако дело ограничилось лишь тем, что мой друг Женька случайно воткнул мне в глаз лыжную палку. То ли он был индейцем, то ли я, уже не помню. Я выдернул палку из глаза и пошел домой, немного расстроенный из-за того, что придется напугать родителей, а в большей степени потому, что прогулка закончилась. Хорошо, мама у меня офтальмолог, она все вылечила, рана зажила, как на Бобике, хотя если бы палка воткнулась на пару миллиметров глубже, то все — глаз можно было бы выбрасывать. А однажды произошла совсем смешная история. Не обошлось, конечно, без Женьки. Как-то у меня дома мы выпили бутылку какого-то лимонада (тогда лимонад надо было еще поискать), после чего пошли гулять и зарулили к нему домой, который находился совсем рядом. Во дворе, на металлической бочке, стояла зеленая бутылка с надписью на этикетке «Напиток “Колокольчик”». Пробка показалась нам закрытой, и мы очень обрадовались, поскольку не каждый день выпадал такой фарт — выпить целых две бутылки газировки. Почему-то — наверное, от радости, — нас нисколько не смутило, что зимой, в мороз, жидкость внутри бутылки не замерзла. Как правило, напитки благородные типа «Колокольчика» законам физики подчиняются. Но нам было не до физики, мы зашли в дом, разлили газировку по стаканам, и я, как самый нетерпеливый, выпил первый. Только проглотив жидкость, я понял, что она имеет резкий химический запах. Выплюнув все, что осталось во рту, я заорал и побежал домой, ужасно перепугав родителей. В бутылке был ацетон, который Женькин отец принес с завода. Запах ацетона с тех пор навсегда засел у меня в мозгу, и я его чувствую даже в самых ничтожных концентрациях, например, при исследовании трупов людей, болеющих сахарным диабетом».
