Живо представила: я в рабочей спецовке, вся в краске, с огромной малярной кистью в люльке на тросах воспаряю в необозримую высь, мой громогласный смех разносится по объекту, и в меня по уши влюбляется хороший парень, каменщик или штукатур, который тонко чувствует поэзию, играет на гитаре и записан в… Чеховскую библиотеку.
Я мужественно прошла медкомиссию, оформила документы и отправилась к прорабу Харитонычу. Тот окинул меня беспощадным взором и сказал:
– Ты нам не подходишь.
– Почему? – удивилась я.
– Потому что, – ответил мудрый Харитоныч в кепке-восьмиклинке, телогрейке и сапогах, перемазанных глиной, – если я буду брать в бригаду таких, как ты, у меня будет повышенная текучка кадров.
Тогда я вернулась к старому доброму намерению стать актрисой.
В школе на конкурсах чтецов я занимала исключительно первые места. В городском Дворце пионеров председатель жюри, удивленный тем, как я, энергично жестикулируя, шпарю немаленькую поэму Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки», даже спросил меня:
– Девочка, а где у тебя работают родители?
– На радио, – ответила я с гордостью.
– А-а-а, тогда понятно, – протянул он разочарованно.
Думал, перед ним самородок, вундеркинд…
– Да у нее мама на радио уборщицей работает! – крикнул наш учитель по литературе, дабы не выпустить из рук наклюнувшуюся победу.
Люся очень смеялась. Хотя она и правда готовила со мной все номера, водила на прослушивания, каким-то чудом протащила меня на третий тур в Щепкинском училище – декан актерского факультета Михаил Новохижин был ее хорошим приятелем. Впрочем, он ей посоветовал не травмировать лишний раз мою психику:
– Понимаешь, – объяснил он ей, – в Щепкинском (Малый театр) есть специальная «разнарядка» на героинь, а твоя Маринка – с ног до головы «характерная», так что Гоголева с Царевым на нее даже смотреть не будут.
Сама Люся, в сорок пятом году вернувшись с фронта, поступила в университет на филфак, и тут же ее приняли в училище МХАТ. Но бабушка не разрешила бросить университет. Поэтому Люся пыталась выполнить любые мои сумасбродные мечты.
У нее был друг Михаил Злотников, режиссер цирка. Злотников познакомил ее с силовым жонглером Жеребцовым, и тот в нее без памяти влюбился. Он ей звонил, они подолгу разговаривали по телефону, Жеребцов Люсю часто в цирк приглашал – к неудовольствию Льва.
Однажды, рассказывала Люся, она с Жеребцовым возвращалась с представления. Навстречу им двигалась компания подгулявших молодых людей. В нормальной жизни, не на арене, Жеребцов не производил впечатления атлета: обычный мужчина среднего телосложения в твидовом пальто. Поэтому, когда самонадеянный шалопай, заслонив ему дорогу, внезапно отлетел на десять метров, уважительное «Ого!» пронеслось по всей честной компании. Главное, Люсин спутник даже не вытащил руки из карманов, только едва шевельнул плечом.
Так вот, силач Жеребцов и режиссер Злотников выразили готовность устроить меня в цирковое училище на эстрадное отделение. И для пущей важности привлекли к этому мероприятию гениального актера Сергея Филиппова, сыгравшего в кино не менее ста жуликов и проходимцев.
Несмотря на солидную группу поддержки, цирковое училище у меня не выгорело. Как в анекдоте Никулина: ночью из двух городов навстречу друг другу выходят два поезда и мчатся на всех парах, не подозревая, что едут по одной колее. И все-таки не встречаются.
– А знаете почему? – в этом месте Юрий Владимирович делал эффектную паузу. – Не судьба!
Тогда мать моя Люся, ни на кого не уповая, пристроила меня в Студенческий театр МГУ, где сама блистала в первые годы после войны.
Хотя мне далеко до Люсиной раскованности, яркости, отсутствия боязни быть смешной, Люся водила меня по театральным институтам, пока мне не исполнилось двадцать восемь лет – дальше у женщин не принимают документы. Но и в двадцать восемь меня спросили:
– Предположим, вы окончите наш институт, – кого же вы в таком возрасте собираетесь играть?
– Не волнуйтесь, – гордо ответила Люся. – Моя дочь создаст блистательную плеяду старушек.
В конце концов наш потрепанный штормами драккар нашел тихую пристань в молодежной студии театра ДК завода ЗИЛ, где мой артистический дар был оценен по достоинству: я получила главную роль сурового неподкупного прокурора в современной пьесе с публицистическим уклоном.
А когда я сама собралась стать матерью и прокурор начал с каждым месяцем все заметнее терять свои прокурорские очертания, Люся с огромным трудом выучила мою роль и заменила дочь на подмостках. Так что этот спектакль доигрывали уже вторым составом.
Впрочем, куда бы ни забрасывала меня судьба, Люся не прекращала приветливо обозревать окрестности: не подвернется ли что-нибудь еще более привлекательное, достойное нашего внимания?
Именно после моего фиаско с Юденичем, когда я оказалась как витязь на распутье, она где-то прочитала, что певица Елена Камбурова собирается открыть театр.
Господи, как мы воодушевились!
Если Камбурову показывали по телевизору – а это бывало ужасно редко, – мы сбегались к экрану всей семьей: Люся, мой старший брат Юрик и я (Лев у нас был тогда фанатом Эдиты Пьехи, а бабушка – Людмилы Зыкиной). Все в ней пленяло: глубокий, благородный голос, сдержанная манера исполнения, музыка, поэзия. Мы сопереживали каждому движению ее души. Кто тогда мог себе позволить петь Марину Цветаеву, Мандельштама, Пастернака? Разве что Бума Сандлер дома на рассвете. Она пела песни на стихи Окуджавы, Юрия Левитанского, Юлия Кима, Григория Поженяна, Юнны Мориц. Я ходила на ее сольный концерт в Университет на Ленинских горах – это были три часа, которые потрясли мир. Такого контакта артиста со своим зрителем я больше не встречала нигде и никогда.
Мы, конечно, понимали, что театр Камбуровой будет связан с песней, причем авторской песней в самом высоком смысле слова. Но это нас не смущало.
Тут надо бы рассказать, что мой брат Юрик с детства учил меня играть на гитаре. Он же самостоятельно осваивал инструмент, и не как я: три года – три аккорда. На одном дыхании, шквально, ураганно. Он и ночью мог вскочить и заиграть, и посреди обеда. У нас была очень простая гитара – за семь рублей.
Видя такое рвение, Люся купила ему хорошую чешскую гитару в магазине музыкальных инструментов на Неглинной. Он схватил ее и не выпускал из рук, пока не сбацал без запинки этюд-тремоло «Воспоминание об Альгамбре», «Легенду» Альбениса, «Аргентинскую мелодию» Марии Луизы Анидо, кое-что из репертуара Иванова-Крамского, Сеговии, я уж не говорю про «Пятый этюд» Джулиани.
Юрик учился в техникуме геодезии и картографии. А его лучший друг Саша Коленов работал в театре имени Пушкина осветителем. И у них был любимый спектакль «Романьола». Юрик тысячу раз смотрел его из ложи осветителя, притулившись на жестяном фонаре, и все мелодии из спектакля подобрал на гитаре. А вечерами играл во дворе, напевая по-итальянски «Се риди примавэйро…». В спектакле песни исполняли по-итальянски. Они с Коленовым запомнили на слух, наверняка перевирали, но выглядело внушительно. Им все хотелось спеть настоящему итальянцу, понял бы он что-нибудь?
