Оказывается, жаловался Энтин, в арии Тортиллы имелся еще один куплет. В разгар съемок, когда уже ничего нельзя было изменить и поправить, Рина Зеленая сказала: «Не буду петь этот куплет – и все. Не хочу. Надо мной все смеяться будут». Куплет был такой:
Старость все-таки не радость,
Люди правду говорят.
Как мне счастье улыбалось
Триста лет тому назад…
Шедевр.
Огласить эти слова Рина Зеленая категорически отказалась.
Не знаю почему, но уже тогда, в 1982-м, я ее поняла. Правда, и безутешный Юрий Энтин достоин был сострадания. Шутка ли, «романс черепахи» слышался из каждого окна. Его без конца крутили по радио, фильм показывали по телевизору. И повсюду без этого пронзительного четверостишия.
– Я ей человеческим языком объяснял, – бушевал Энтин, – это ж не вы, это же че-ре-па-ха! А она и слышать ничего не хотела. Спела без куплета. Теперь его никуда не вставить – и фильм, и пластинка вышли без него.
Что мне было делать? Звоню Рине.
– Песенки нет? Энтина нет? – трагически произносит Рина. – И никого, кто написал бы для меня хоть когда-нибудь чего-нибудь хорошего, хронически нет? На всем белом свете? Я так и знала…
Все у меня внутри оборвалось от этих ее слов. Будь я не Москвиной, а Бородицкой, я сама написала бы для нее песенку. Стала бы мыть посуду после обеда и сочинила. Но, как говорится, выше головы не прыгнешь.
Ладно, думаю, скажу хотя бы на прощание что-нибудь хорошее. Как раз мне дали почитать книжку Рины Зеленой «Разрозненные страницы». Кстати, она там пишет:
«…К моим выступлениям на телевидении я до сих пор отношусь с чувством ненормального беспокойства и тревоги. Я совсем не сплю за две недели до и одну неделю после выступления. …Поэтому, когда кому-то придет в голову желание обязательно включить в передачу Рину Зеленую и очень ласковый, обычно женский, голос по телефону просит меня выступить по телевидению, я в первое мгновение трусливо отвечаю: “Нет!” Потом совесть побеждает страх и заставляет спросить, что именно мне предлагают сделать. И слышу ответ:
– Сделайте что-нибудь…»
Ну я и сказала:
– Прочитала вашу книгу – с наслаждением.
– Да? – недоверчиво спросила Рина Васильевна. – И что же в ней такого? Все как с ума посходили. …Вы заметили, что она грустная?
– Конечно, – отвечаю. – Смешная и грустная, настоящая.
– Мне звонил Лапин
[10], – голос у Рины Васильевны помягчел. – И мне даже не пришло в голову его о чем-нибудь попросить.
– Как с Горьким? – вспомнила я историю из книжки, где Рина приходит в гости к Алексею Максимовичу Горькому. И он ее спрашивает, словно сказочная золотая рыбка: «Чего тебе надобно, Рина?» А у нее – ни кола, ни двора, ни постоянной работы. В питерском «Балаганчике», когда она приходила в кассу получать зарплату, ей вместо денег протягивали ведомость: «Распишитесь, товарищ! С вас рубль семьдесят пять копеек. У театра крыша протекает».
В Москве Рина пела и танцевала в ресторане и в ночных кабаре. В подвальчике нашего дома в Большом Гнездниковском переулке было первое в России кабаре «Летучая мышь». Рина изображала там ресторанную певицу с пышными формами, причем сама придумала и раздобыла себе огромный надувной бюст. Она его надувала перед выходом на сцену и пела: «В царство свободы дорогу грудью, ах, грудью проложим себе…»
Потом выпускала из него воздух, прятала в карман и бежала в кабаре «Нерыдай».
То же и в кино. Всю жизнь ждала большую настоящую роль, а режиссеры предлагали только эпизоды. Скажи она тогда Горькому, признайся, пожалуйся: «Эх, Алексей Максимыч, все у меня шиворот-навыворот. Кино я обожаю. Но это любовь без взаимности, моя постоянная боль. Мне ужасно не везет. Режиссеры меня игнорируют. То, что я сыграла в кинематографе, только в лупу можно разглядеть. Ни моя секретарша в “Светлом пути”, ни моя гримерша в “Весне”, по-моему, даже в титры не попали! Смилуйтесь, Алексей Максимыч, похлопочите…» – и судьба сложилась бы по-другому.
Но она ответила:
– Что вы, Алексей Максимыч, у меня все есть, ну просто все, о чем можно только мечтать. Не беспокойтесь.
И судьба сложилась так, как сложилась.
Внезапно меня осенило:
– Я знаю, – говорю, – какой у вас будет номер.
Дело в том, что у меня в сценарии ведущий задавал вопросы. Кто лучше ответит, получит приз: лично от живого бурого медведя Амура – билет в Театр зверей имени Дурова. С вопросами тянулась ужасная канитель. Режиссер требовал комплект из яркого неожиданного вопроса и остроумного, блистательного ответа. Все мои многострадальные придумки он с лету забраковывал. Пришлось на коленях умолять Лёню, уже тогда всемирно известного карикатуриста, помочь мне хоть как-то соответствовать столь высоко поднятой планке.
С большой неохотой Лёня откликнулся на мою мольбу.
К примеру, мы ехали в гости, и он меня спрашивал высокомерно, забросив ногу на ногу:
– Марин, в метро слоны ездят?
И после паузы, насладясь моим скудоумием, отвечал:
– Да! А иначе зачем в вагоне на дверях написано: «Не приСЛОНяться?»
Или звонил с работы (он работал терапевтом в городской больнице) и говорил:
– А бывают такие слоны, что их можно в коробочку посадить? …Бывают, – отвечал сам, – если они сделаны из мухи.
– Какой любимый праздник у пауков? – мог он спросить ни с того ни с сего.
И отвечал:
– Первое мая.
– Почему? – искренне удивлялась я.
– К первому мая все мухи просыпаются.
– Ну-у, брат, не очень, не очень…
– Ладно, – делал он второй заход. – Какой любимый праздник у пауков? …Новый год. Ты спросишь – почему? Потому что можно повисеть на елке, как игрушка.
– О, это лучше.
– Какой у пауков любимый музыкальный инструмент? Что? Не знаешь? Гитара.
– Почему?
– Потому что в ней есть специальная дырка для паутины.
Единственное, что мне самой удалось придумать, – это вопрос для Рины Зеленой: можно ли утихомирить расшалившегося мальчика, если его утихомирить невозможно?
Я живо представила себе, как она ответит: «Да. Очень просто», усядется в кресло, дети соберутся вокруг нее, как лягушата вокруг Тортиллы. И она, особо не заморачиваясь, перескажет главу из своей книги, где они с племянником Никитой сочиняют стихи.
– Прелестный эпизод, – согласилась Рина Васильевна. – Но он не для детей: детские стихи, автор – ребенок, это история для взрослых. Как сказал один мой знакомый художник: «Скоро мы будем учить детей рисовать по-детски». А главное, – добавила она грустно, – я стала не любить свое лицо. Я никогда не боялась телевидения. А теперь просто не хочу себя видеть на экране.
