Фото Леонида Тишкова
Зима с Декартом
Есть такой диагноз – синдром перелетных птиц. Это иногда бывает свойственно детям и глубоким старикам. В детстве я все время убегала, я очень любила провожать на вокзале поезда. Прочесть на вагонах, куда они следуют, и вместе с ними мысленно – к счастью моих родственников – укатывать в необозримые дали.
Как-то мы встретились с бывшим одноклассником Сашкой (некоторое время, пока мои родители были в отъезде, я с ним училась в интернате), и он сказал:
– А помнишь, как ты рисовала Пржевальского?
– Лошадь Пржевальского?
– Нет, самого. Мужик в камзоле, в полосатых гетрах, башмаках и панаме, идет по берегу моря. Слева скалы, вверху парят орлы, ветер треплет шарф. И синее-синее море сливается с небом. Все тебя спрашивали: «Кто это?» А ты отвечала: «Пржевальский». Потом опять рисовала шагающего человека в гетрах и башмаках на фоне коричневой пустыни и голых скал, мы: «А это кто?» – «Пржевальский». То он возле костра сидит под звездами, то взбирается к заоблачным высям. Что ж ты, не помнишь? У тебя еще кличка была «Лошадь Пржевальского».
Странно, что я забыла. Помню, как вышивала болгарским крестом нитками мулине на пяльцах портрет мадам Грицацуевой из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Отлично помню, как весной во время прогулки одна деловой походкой топала в овраг за Варшавкой. Там оттаивала красная глина, я ее разминала в ладонях, согревала и лепила маски – круглолицые, с крючковатыми носами, выпуклыми глазами, нечто вроде корон взмывало над крутым лбом. Я выкладывала их на поднос, подобранный на свалке, приносила в интернат, сушила в спальне под батареей, раскрашивала акварельными красками «Ленинград» и прятала у себя под кроватью. Потом дежурные выбрасывали их на помойку.
Что удивительно, много лет спустя, путешествуя с Лёней по Непалу, мы забрели в очень древний город Патан и оказались в одном реликтовом месте явно ритуального назначения. Это был цирк, окруженный колоннами с глиняными лицами – точно такими же, какие я лепила тогда в овраге.
Я интересуюсь масками, немножко в них разбираюсь, по всему свету поглядываю – какие бывают. Однако маски, подобные тем, на колоннах Патана, мне случилось повстречать на этой планете единственный раз: у себя под кроватью в интернате на Варшавском шоссе.
Я сказала об этом Лёне, а тот ответил:
– Так вырисовывается кармическая цепочка твоих перерождений: мрачный скульптор Патана, мадам Грицацуева и безумная Москвина.
Теперь к ним добавился путешественник Пржевальский, это он из глубин моего подсознания –
не дает мне передышки, бросает из края в край:
Бразилию сменила Япония – как хочешь, так и привыкай.
Есть жизни, окруженные постоянным ландшафтом,
не знающие перемен по многу лет,
Моя же чертит свой путь на листах,
между которыми связи нет.
Внезапно одну картинку убирают
и другую выставляют спеша –
И тайный переход между разрозненными мирами
Путешественники бывают разные. Я слышала о старике – за всю жизнь он не стронулся с места, нигде не бывал, ничего не видал, вдруг взял, поменял квартиру и переехал в другой подъезд.
– Зачем ты это сделал? – удивлялись его знакомые.
– Во мне проснулся цыган! – отвечал он своевольно.
А еще был такой мысленный путешественник по земному шару – Георгий Дмитриевич Гачев. Кого ни спросишь о нем, кто хоть раз видел его своими глазами или книгу его пытался прочитать, всяк тебе ответит: этот Гачев – весьма оригинальный субъект.
Поэт Валентин Берестов, однажды осенью гуляя по лесу, увидел такую картину: кто-то вверх ногами стоит на руках, и глаза его, говорил Берестов, бегают по листьям, как мыши. Это был Георгий Дмитриевич, философ, поэт, доктор филологических наук.
Первый раз я увидела его в Малеевке в Доме творчества писателей – из окна. Дело было под Рождество, снег, сосны, снегири. Он шел по дорожке и с каждым шагом осенял себя крестом. «Какой молодец, – подумала я, – это ж у него одновременно – и оздоровительное мероприятие, и вознесение хвалы Всевышнему!»
Утром Георгий Дмитриевич являлся на завтрак, со всеми галантно раскланивался:
– Добрый вечер! Добрый вечер!..
На лыжах он двигался со скоростью если не света, то звука. Критик и прозаик Леонид Бахнов произнес, когда тот обогнал нас на лыжне:
– Вот мчится Гачев, космогонический философ, – как астероид.
Я говорю:
– А какие-нибудь книжки у него есть?
– Есть, записные и телефонные.
Он так сказал, потому что Гачева долго-долго не издавали. Ученые говорили, что он поэт, а литераторы – что ученый. Никто с легким сердцем не принимал его в свой стан. У советских издателей, наверное, крыша ехала, если им случайно попадала рукопись Гачева. Редкий человек может взять и проглотить за один присест плод его раздумий. Во-первых, это фолианты по тысяче страниц, во-вторых, слишком сложные темы – по всем без исключения космогоническим вопросам. А в-третьих, смущал изобретенный им жанр «жизнемысли».
Когда-то он отдельно писал научный труд, а отдельно – дневник своей жизни. Потом они начали потихоньку перепутываться. Тогда Георгий Дмитриевич принялся различать их по цвету: научные мысли писал черной ручкой, а личные – синей. Синий он считал цветом души.
Однажды ему с ходу не удалось классифицировать свою мысль.
– Вроде затевается из личной ситуации, к примеру, скандал с женой. Но я уже вижу, как это воспарит к самым разотвлеченным проблемам духа и отзовется в беседе с Кантом, Декартом, Монтенем. Ведь все едино, и ценишь каждое мгновение бытия, – делился со мной Георгий Дмитриевич, видимо, почуяв, что я его страстный единомышленник. – Я 1929 года рождения. На мое поколение, – говорил он, – выпало много очарований и разочарований: легенды революции и Гражданской войны, иллюзии тридцатых годов, сталинские соколы и сталинские репрессии, и я – сын «врага народа» (мой отец – политэмигрант из Болгарии, соратник Георгия Димитрова, музыкант и философ), потом война, учеба, работа в колхозе, университет и комсомольская неоромантика, траур по Сталину и разоблачение «культа личности», «оттепель», «застой», «перестройка»… – какой массаж Духу и потреба в труде Ума, – качал он головой. – Надо ж во всем разобраться – в путях истории и смысле жизни, и зачем я, и что делать?
В тридцать три года Гачев, кандидат наук, с готовой докторской диссертацией, испытав, как он говорил, все хорошее и сладкое в жизни – и любовь, и культуру, и природу, и свободу творчества, только вот мира не повидал! – оставил Институт мировой литературы и ушел на флот.
В Одессе, матросом, в пароходстве, сначала дневальным, потом рулевым. Все надеялся: мать честная, вот шанс мир повидать. Ну, все, все кругом ходят в загранплавание!
