Как раз я читала его книгу «Образы Индии». Там лейтмотивом проходят самые что ни на есть фантастические сообщения древнегреческого философа Страбона. И до того Георгий Дмитриевич их колоритно преподнес, я даже позавидовала.
Естественно, взявшись писать об Индии, я чуть ли не первым делом позаимствовала у Сережи Страбона, подаренного ему в институте преподавателем истории культуры, и давай там выискивать приличествующие случаю цитаты. В конце концов, подумала я, и кошке не возбраняется смотреть на короля: пусть мою повесть-странствие тоже украсит собою Страбон, не личная же он собственность многоуважаемого Георгия Дмитриевича!
И только решив отметить Страбона в библиографии («Российская академия наук», серия «Памятники исторической мысли», научно-издательский центр «Ладомир», Москва, 1994), вдруг замечаю коротенький текст на титульном листе: «Издательство благодарит Г. Д. Гачева за предоставление экземпляра книги, с которого осуществлено данное репринтное издание».
Увидимся на лыжне, в смущении расскажу вам эту историю, Георгий Дмитриевич, подумала я.
…Увидимся на небесной лыжне.
Порой мне кажется: наша собственная жизнь должна стать предметом искусства, главным, над которым мы работаем. И это «произведение» вполне может быть ключевой, глубинной темой радиопередач, веселым и грустным сюжетом для небольшого рассказа. Поэтому, по примеру Гачева, я время от времени пишу о моем ближнем окружении, взвиваясь в эмпиреи.
В радиопередаче о жизни и смерти у меня есть веселый эпизод, как мой приятель Седов говорит: «Когда ты умрешь, Маринка, я никому не позволю плакать, а на твоей могильной плите напишу: “Ура, ура, умерла с утра!” А если я умру первым, ты на моей напиши: “Ура, ура, умер вчера”». Потом звонит и говорит: «Знаешь, я передумал. Все-таки это не очень: “Ура, ура, умер вчера”. Я сочинил новую эпитафию: “Всем спасибо“». Потом опять звонит: «Слушай, не надо “Всем спасибо!“. Напишешь так: “Чего тянуть-то?“»
Семь пятниц на неделе!
Раз как-то мы гуляли в парке.
Солнце, желтые деревья, листопад. Седов шел-шел и лег на землю. Лежит, листья падают на него.
– Я бы хотел так умереть, – сказал он. – Почувствовать, что – пора, уйти в лес, идти-идти и упасть, и все.
– А я бы хотела, – говорю, – чтоб меня развеяли над Гималаями.
– Ну, это надо суетиться, – сказал Седов. – Нет хуже, – говорит, – чем перед смертью засуетиться. «Господи помилуй, Иисусе Христе!.. О! Будда!.. Нет бога, кроме Аллаха!.. А-а-а!» И умереть, засуетившись. Так ничего и не поняв.
Поэт пишет письмо своей возлюбленной, а сопереживает ему весь мир. В эпоху коллективизации Маяковского спрашивали:
– Почему вы всегда пишете – Я, Я, Я?
Он отвечал:
– А если вы, допустим, начнете объясняться в любви девушке, вы так и скажете: “Мы вас любим”? Она же спросит: “А сколько вас?”»
Рассказывая о своей жизни, ты должен ощущать связи с мирозданием. Необходима сверхзадача, поскольку фишка в том, чтобы воспарить над повседневностью, чтобы свет вечности освещал сиюминутные проблемы. Это напоминает стих «Проторенье дороги» Юрия Левитанского:
И почти незаметное, медленное, продвиженье,
передвиженье, медленное, на семь слогов,
На семь музыкальных знаков, передвиженье,
на семь изначальных звуков, на семь шагов,
и восхожденье, медленное восхожденье,
передвиженье к невидимой той гряде,
где почти не имеет значенья до или после,
и совсем не имеет значенья когда и где…
На примере собственной судьбы легче рассказывать о том, что мы живем в вечном времени и связаны со всем, что нас окружает.
В Испании, в старинном городке Сеговии, в каменном дворике монастырском, залитом солнцем, я помню гигантский зеленый мирт. Под ним колодец. Если в него тихонько петь, то песня будет гулко звучать во всем соборе.
Бывают счастливцы, одаренные глубоким звучным голосом, идущим прямо из сердцевины существа. Другому для проникновения в самое чрево звука предстоит созреть как личности, многое пережить, повидать, прочитать, пройти сквозь огонь, воду и медные трубы. Тогда, лишь подав голос, ты сможешь затронуть душу слушателя.
Радио должно объяснять, утешать, поддерживать. Каждый человек испытывает невзгоды, разлуки, потери – любой, в самое, казалось бы, мирное время. Поэтому необходимы мягкость и теплота в разговоре, выразительность и жизнелюбие. Но запредельно молодцеватый тон ведущего кажется неискренним, таким же, как раньше – казенное чтение по бумажке. Возникает атмосфера сфабрикованной бодрости, не оставляющей места для других эмоций.
Ведь в студию может позвонить человек немолодой, из больницы, которому не с кем словом перемолвиться. Я слышала, как в эфир такому вот бескомпромиссному оптимисту позвонила женщина с грустным голосом, назвалась по имени-отчеству, сказала, что ей сделали операцию… Повисла до того продолжительная пауза – пока он искал верный тон, сбавлял обороты, тормозил, как паровоз, перед которым возникли человеческие очертания, – что за это время в космосе зародилось несколько новых миров и пара-тройка угасли.
Нам нужна память детства, воспоминания о доме, где мы родились, о людях, которые нас окружали и согревали своей любовью, о книгах, спектаклях, фильмах, на которых мы росли, о друзьях детства, об утраченной любви, о жизни, когда каждая секунда была напряженной, пылающей, жгучей.
Моя подруга Нина провела детство в горах Армении, в деревне Вачаган. И вот она рассказывала, как недавно зашла в старый дом, где когда-то пекли хлеб – в глиняных мисках замешивали тесто, разводили огонь… Там стояли тогда на столе граненые стаканы, большой чайник всегда кипел на огне. И какие-то старые женщины ей говорили: «Заходи, возьми хлеба, пей чай, осторожно, не обожгись».
– Это были совсем незнакомые женщины, – рассказывала она. – А теперь я шла мимо и заглянула туда: пусто, сыро, в потолке дырка, стены покосились. И вдруг все так ожило, я как будто увидела этих женщин, услышала их голоса: «Заходи! На, возьми хлеба, пей чай…» И этот запах…
Философ и богослов Павел Флоренский вел странный дневник. Вроде все обычно: год, дата, а что он пишет? О том, что в этот день вспомнил. Время не есть некое движение по прямой, говорил он, время круглое. Прошлое не уходит, а просто сворачивается в клубок. Он так и назвал свой дневник: «Дневник воспоминаний».
Хочется удержать прошлое, запечатлеть бывшее. Мне близка идея космиста Николая Федоровича Федорова о Музее Предков – собирании, хранении, изучении поглощенных временем феноменов, по тающим следам, исчезающим отпечаткам, письмам, дневникам, вещам, документам, фотографиям, меркнущему сиянию, стихающим отголоскам. Все это – кирпичики, из которых строится дом, куда возвращается человек, чтобы воскреснуть в нашей памяти.
