“Москвич” сгорел в семь минут.
– Как живое существо, – горевал Леонтий. – Бибикнул мне, помигал фарами…
Подошли милиционеры: хлопали его по плечу, сочувствовали, смеялись.
Телевизионщики спешили на работу, не обращали внимания, думали, идет съемка.
А у нас, у комедиантов и плясунов, настроение, конечно, испортилось. Хотя Леонтий (артист!) надел камзол с огромными карманами, набитыми печеньем и вафлями, шелковые чулки, рубашку с кружевным воротником, золотую бабочку – сверкал, искрился, как жар-птица…
Козел, невзирая на канонически сатанинский вид (ему только в Иудейской пустыне бродить в качестве козла отпущения), блистательно исполнил весь набор фортелей и трюков. И зверь, и дрессировщик на славу отработали съемочный день.
Одним словом, вечер. Надо увозить козла, а машины нет. И мы тоже не сообразили после пожара заказать “уазик”, такое все испытали громадное потрясение.
Выходим на улицу: я, Леонтий в каком-то сером тюремном ватнике с сияющим камзолом, небрежно перекинутым через плечо, и на цепи этот человек ведет козла. Дождь хлещет проливной, а ведь была, черт возьми, середина декабря.
Стали на дороге в темноте втроем ловить такси. Вымокли, замерзли, покрылись ледяной корочкой – никто не остановился.
Тогда мы решились на отчаянный шаг – проникнуть в метро.
Сиротской походкой я двинулась к суровой женщине с красной фуражкой на голове, замурованной в стеклянной будке:
– Это цирковые артисты, – говорю я жалобным голосом. – Фургон у них сгорел. А до дома буквально две остановки…
– Животных нельзя, – ответила она твердо. – Тем более без намордника.
– Он же козел! – говорю я. – Они не носят намордники.
– Нет, и всё!
Леонтий – понизив голос:
– Я вам заплачу. Сделайте для нас исключение. Это очень смирный, психически уравновешенный козел. Он два раза ездил на съемки на Черное море, имел отдельный номер в пансионате работников Госплана и зарекомедовал себя с самой лучшей стороны.
Козел стоит – с ноги на ногу переминается, желваками играет, угрюмый, мускулистый, на железной цепи, глаза у него один желтый, другой зеленый, зрачки горят, как угли в печи, а рога такие, сразу ясно, что этот черт косматый по каждому поводу имеет свое собственное мнение. Причем готов его отстаивать с пеной у рта.
В конце концов, Леонтий выложил последний козырь дьявольской силы:
– А на рога, – сказал он, – я ему надену целлофановый пакет, как на лыжные палки.
Тут нас – под свист и улюлюканье – с позором, со скандалом выдворили из метро.
Мы опять вышли на дорогу, но теперь разделились на две группы.
Я – стою, голосую, а Леонтий с козлом прячутся в кустах.
Неожиданно из дождливой декабрьской мглы на мой зов откликнулся какой-то тарантас.
Я распахиваю переднюю дверь, потом заднюю, и тоном, не терпящим возражений, говорю:
– Нам нужно с вами подвезти одного козла.
Он:
– А?.. Что?..
В это время Леонтий с козлом с разбегу запрыгивают в машину.
– Но вы ведь сказали – …одного! – обиженно пробурчал шофер.
Редко мы виделись, очень редко, и с каждым годом всё реже. У меня появился возлюбленный Славик, чемпион мира по буги-вуги. Мы с ним ночами танцевали в Университете. Помню, он говорил мне, что буги-вуги – это исключительно парный танец, иначе, действительно, только окурки хорошо гасить. Женщины туда приходили огромные, в широченных юбках, а мужчины – крепенькие, коренастые, как медвежата. Мы часами отплясывали буги-вуги, а в перерывах я читала всем наизусть “Графа Нулина”.
Но всё равно забыть Леонтия было невозможно, потому что в любом отечественном кинофильме в какой-то момент обязательно взлетал петух на забор, садилась на колени героя кошка, расхаживал по карнизу голубь. И почти всегда в этом случае за кадром стоял Леонтий с ливерной колбасой или горстью пшена и незримо руководил процессом, о чем красноречиво свидетельствовали титры.
Иногда я получала от него письма. Буквы там вечно разъезжались, чернила расплывались. А смысл был примерно такой:
Здравствуй, моя птица! Пишу тебе в поезде, еду в Винницу на съемки. Ты уж прости за подчерк, но поезд качает и меня тоже, ты, я надеюсь, поняла, какой я езжу в поездах международного значения?! Я еду в Винницу на съемки по свинскому делу, буду снимать свиней. Много. Черт, как этот поезд толкается. А в ресторане пива нет. Целую тебя крепко. Огромный привет от Огурца.
Твой Леонтий.
И он по-прежнему лелеял мечту о феерическом номере с медведем, которым давно собирался потрясти мир. Вот только медведя у него всё не было. Так, в общем, предлагали разную живность: однажды попросили из какой-то конторы забрать пятилетнего шимпанзе. Леонтий приезжает: сидит шимпанзе в клетке – здоровый, плечи накаченные, волосатый, взгляд злой, человеческий, такой мужик-урка.
– Мне просто не по себе стало, – Леонтий говорит. – Я вообще обезьян не люблю. А он мне смотрит в глаза, поднял тарелку – там у него лежала алюминиевая тарелка, – поссал и повернулся ко мне спиной. Я взял свою шапку, портфель и ушел.
И вдруг он мне звонит:
– Мальвина! Выручай! Я привез медвежонка из Сибири, три месяца с геологоразведочной экспедицией ходил по тайге, искал. За это время меня уволили из Уголка. И Клара Цезаревна тоже: “Только через мой труп!” Некуда податься с медведем, понимаешь? Можно к тебе?
Я говорю:
– Ну давай…
И вот – спустя полчаса Леонтий со своим бывшим ассистентом Пашей вносят ко мне в квартиру клетку с бурым медвежонком.
Мама с папой были на работе, поэтому мы спокойно сели втроем на кухне, и пока я варила медведю геркулес, Паша вынул из кармана бутылку портвейна, разлил в бокалы, поднял наполненный бокал и произнес:
– Мальвина – дура!
Потом они уехали, а медведь остался.
Диковатый немного медвежонок – Топтыжка. Мы его клетку держали на балконе. На геркулес налегал! В день – по три пачки с чайной колбасой. Свое расположение духа Топ выражал различными голосами: глухим ворчанием, фырканьем или мурлыканьем, а иногда особыми звуками, похожими на хрюканье, свист и даже лай.
Ну, и естественно: то у него понос, то его закрепило. То у него сухой горячий нос. Мама, папа и я – мы с этим медвежоночком ночей не досыпали. А рано утром всем на работу.
Леонтий каждый день звонил, у него накопилась тьма-тьмущая неотложных дел: восстановиться в Уголке, наладить отношения с Сонечкой, сходить к учительнице дочки в школу, потом у Клары Цезаревны намечался юбилей…
Как-то я возвращаюсь – а возле нашего дома огромная толпа. И все эти люди стоят, задрав головы, смотрят вверх. Я спрашиваю:
