А на четвертом этаже располагались художественные мастерские, там жили приятели Фалька – Куприн и Рождественский, давние соратники по объединению “Бубновый валет”. “Тихие бубновые валеты”, прозвала их Ангелина Васильевна (“громкие” – Кончаловский, Машков и Лентулов).
Ох, какой из чердачного окна открывался вид на Москву-реку и на Кремль вдали, описанный еще Буниным в рассказе “Чистый понедельник”!
Не знаю, туда ли заглядывал Саша Заволокин в гости к Ангелине Васильевне или уже совсем по другому адресу: в какой-то момент из Дома всех выселили. Причудливейший архитектурный памятник московского модерна лопух управдом норовил превратить в заурядное административное здание – сровнять фигурную крышу и сбить майолики с изображением красавцев павлинов, сияющих, великолепных, распахнутых, как африканское опахало на карминных кирпичных стенах.
Ангелина ввела “Сашечку” в круг своих друзей, потомков и наследников мифологических персонажей, легенд раннего русского авангарда. Познакомила с племянницей Лабаса, женой Каптерева, представила Берте Миллер, “Таточке” Шевченко и другим хранительницам очага и наследства художников.
В мастерских был страшный кавардак, всё осыпалось, рушилось, валялось без призора. Нагромождение картонных коробок, ящиков, а что в них? То ли старые газеты, то ли шедевры мирового искусства. Заволокин помоет окна, составит картотеку, разбирает, комплектует, нумерует, а потом чай с хозяйкой пьет, слушает ее рассказы.
– Интересней пожилой дамы, – говорил он, – для меня никого нет…
И, конечно, покупал. Живопись была ему не по карману, зато рисунки углем, перышком, карандашом, небольшие акварели, этюды, наброски – святое дело для Заволокина.
Иногда эти неописуемые старухи, ровесницы века, вещие, жесткие, несентиментальные, щедро одаривали его. Может, любили, может, хотели поблагодарить – за память, за любовь, за его восторг первооткрывателя. Ясно ведь, что отдают в хорошие руки.
– Санечка! У меня там валяется что-то для тебя, – звонила Ангелина Васильевна.
– В твоей коллекции столько миров! – удивлялся Лёня, перебирая пожелтевшие, голубоватые листы Софронова, Могилевского, Борисова-Мусатова, Каплуна, Милашевского, цепеллины Лабаса…
Почему-то над изголовьем Сашиной кровати полыхало множество закатов, акварели Зефирова и Ведерникова двадцатых годов – облачные, безоблачные, брусничные, шафранные, томные, торжественные, – разливные волжские закаты. Или восходы. Кто может знать наверняка – то ли это луч восходящего солнца, то ли заходящего?
– Я могу сказать, в котором часу был написан каждый из них! – говорил Саша, скучая по Волге, он ведь родился на ее берегах.
Сестра Таня, тетки Аля, Римма, всех не переберешь, по-волжски окают, как им и подобает. А Заволокин – нет. Зато стоило ему переступить порог, просто выйти из подъезда и зашагать по улице семимильными шагами, повсюду его сопровождал, вернее несся впереди, это многие замечали, речной свежий ветер. Минуту назад был полный штиль, внезапно кроны деревьев зашумят, зашелестят, заколышется клевер, взлетят занавески и давай раскачиваться над столом абажур… Ясно, что приближается Заволокин.
Буйный ветер ноябрьский гнал его после работы по улице Лесной, вдруг он увидел разрушенный дом с темными окнами. Когда-то в этом здании находилась цирковая типография. Я хорошо ее помню, поскольку на Лесной в кирпичной серой пятиэтажке жила тетка Анна, сестра моей бабушки Фаины. На подъезде висело ее объявление, начертанное затейливыми буквами, которым она обучилась еще во времена всеобщей ликвидации безграмотности:
“Товарищ!
Придержи дверь, не хлопай!”
И всякий раз, когда я забегала к ней с батоном по тринадцать и половинкой черного, мой путь лежал мимо цирковой типографии. Оттуда вечно пахло типографской краской, этот запах сочился буквально изо всех щелей. Я там не была с тех пор, как не стало тетки Анны, поэтому не представляю: цирковая типография – и вдруг разрушена.
…Он встал на кучу мусора – и шагнул в черный проем окна, как в черный квадрат Малевича. Грязь непроходимая, кирпич, битое стекло, везде пылища, смоляной запах типографской краски, который не выветришь никакими силами – даже спустя тысячу лет, если наша планета станет чистым полем, всё равно можно будет определить, где стояла типография. И посреди тьмы-тьмущей сора – горы бумаг! Видно, дом пустили на слом, всё бросили, а там навалом добра. Над головой у него выступали тяжелые балки, под ногами лежали такие корявые доски, что легко вообразить себя в кубрике старого китобойного баркаса из “Моби Дика”, тем более надвигалась промозглая осенняя ночь, заякоренный, с пробоинами ковчег сотрясался от ударов ветра…
Зато в углу в полнейшем беспорядке были обнаружены бесценные сокровища – оригиналы и подписные копии цирковых афиш еще с тех времен, когда цирк сознавал свое величие, о новых номерах и представлениях торжественно оповещали публику, большие художники рисовали только для цирка, стараясь изобразить артистов в их блеске и славе. И эта типография почти сто лет служила своему божеству, скрипя колесами старого печатного станка, множа гимнастов, фокусников и клоунов.
При бледном свете луны Саша провел инвентаризацию “сокровищ” и в два часа ночи приволок домой спасенные эскизы, афиши, плакаты, вклейки из книг, посвященных истории цирка.
Как его не задержали милиционеры, когда он тащил огромные рулоны бумаг, вышагивая ночью по безлюдной Москве, отбрасывая под редкими фонарями длинную тень ботаника Паганеля, нагруженного географическими картами!
Дома, наскоро перекусив, Заволокин принялся разворачивать отсыревшие афиши, показывать жене Саше, обзвонившей всех и вся в поисках пропавшего мужа.
– Сплошь подлинники! – восхищенно объяснял ей Заволокин, грязный как черт, – мировое достояние!
Филип Астлей, английский солдат-кавалерист, основатель первого в мире цирка. Портрет вздыбившейся лошади и красавца наездника художник заключил в огромную подкову. На обороте полустертое: London, 1770.
Афиши цирка Медрано. Сам звездный клоун Грок в разводах серебристых, словно по нему ползали виноградные улитки, глядел со старенького плакатика 1904 года, нарисованный прилежными цирковыми художницами Вэск. Артист Али, выступавший в 1916 году в русских цирках, был изображен в виде человека-фонтана – у него изо рта била струя воды с живыми лягушками!
Бородатая женщина в прозрачном одеянии, паяц Фортинелли, шуты, фигляры, арлекины, Люсьен Годар – легендарные цирковые, которые всерьез тешили себя надеждой, что эти афиши когда-нибудь пожалуют им бессмертие.
Полуоборотом к зрителю в резном кресле задумчиво сидел иллюзионист во фраке с зачесанными назад волосами. Он курил трубку, и в сизом дыму отчетливо вырисовывались очертания женщины с крыльями бабочки павлиний глаз. На ухо чародею услужливо нашептывал что-то пунцовый демон. Возможно, это была афиша Вольфа Мессинга, который, как гласит наше семейное предание, в шестидесятых годах прошлого века заказал себе антрацитовый шерстяной костюм в спецателье ГУМа у моей родной двоюродной тетки Инны Сыромятниковой.
