Развал СССР, перестройка, уничтожение железного занавеса открыли перед ним блошиные рынки всей нашей необъятной планеты. Куда бы ни прилетел – в Гамбург или Будапешт, Париж, Нью-Йорк, Прагу, не говоря уже об Индии и Китае, в составе какой бы ни был пафосной делегации – с трапа самолета бежал на “флёмаркт” или “ярд-сейл”. И уж никакими силами его невозможно оттуда вытянуть, часами бродит, высматривает, копается в куче хлама, пока не сверкнет какая-нибудь штуковина и не поманит, суля приоткрыть завесу над тайной своего бытия.
Подумать только: чья-то рука сотворила этот кувшин и наполняла водой или вином, а может, кто знает, и превращала одно в другое; потом он упал, разбился, но Заволокин – за гранями времен, на краю света – его добудет, склеит, вдохнет новую жизнь.
И до утра скоблит на кухне какие-то черепки: они пятьсот лет пролежали в земле, вот он их надраивает!
– Радио орет, телевизор орет, – Саша говорила, – а он до рассвета расчищает фрагмент вазы или полирует бронзу.
Этот пылкий полевой азарт, обращение Заволокина к памяти вещи как сердцевине, солнечному ядру, откуда исходят лучи судеб ее прежних обладателей, имело прямое отношение к древней надежде на всеобщее воскрешение, о котором грезил Николай Фёдоров, между прочим тоже учитель и библиотекарь.
Если от человека осталась хотя бы одна вещь, которую он по-настоящему берег и любил, его можно воскресить, – считал Фёдоров. – И не только душу, но тело! Вот какие давал прогнозы. И если кто-то собрался остановить вереницу смертей, а также процесс постепенного исчезновения человечества в целом, обязан повсеместно открывать музеи!
Заволокин готов был во всём следовать указаниям Учителя – он мечтал основать музей в Пучеже, передав туда безвозмездно свою коллекцию. И провозгласить Пучеж культурным центром планеты. А родные Погорелки в десять домов превратить в природный ландшафтный заповедник.
Но главное, что Заволокин с гордостью мог предъявить Наставнику по борьбе с всепоглощающим временем, – это собственный заволокинский синодик, поминальный список умерших художников, именно, как формулировал Фёдоров, – “обрастающий конкретными чертами прежде существовавших личностей”.
Много лет Саша составлял картотеку – нескончаемые фанерные коробки с плотными библиотечными карточками – некую антитезу реке забвения. А когда картотека сгорела, он ее не только восстановил, но и углубил, расширил русло, укрепил берега.
Например, “Иван Горошкин, родился в Самаре в таком-то году”. И дополнительные сведения, какие удалось откопать, в том числе название или описание работы художника Вани Горошкина, которую Саша добыл себе в коллекцию.
Кто-нибудь посмотрит – махнет рукой:
– Да у него там половина – мусор, почеркушки неатрибутированные, за которые никто не заплатит и ста пиастров, сплошь неизвестные имена!
А Заволокин ему в ответ:
– Да что вы понимаете все? Тот “великий”, этот “гениальный” – канарейки! Сотни безымянных художников, точно таких же, а то и более великих – жили, творили, они бы создали шедевры, распорядись их судьба по-другому. История несправедливо отнеслась к этим рисовальщикам, она не сохранила их имен.
Как слава находит художника? Кто-то начинает его коллекционировать, покупать, выставлять – кто-то в него поверил! Два брата-инженера двадцать лет собирали никому неизвестного Бойса, все тумбочки со шкафами набили. Галеристы не интересовались им, музейщикам было наплевать. А теперь попробуй, купи его войлочную шляпу! К тому же оглянитесь – кругом подделки! А у меня подлинники. Каждая работа сделана рукой художника!!!
– Вермеера забыли на двести лет! Еле вспомнили! – Саша говорил. – Или Михаил Ксенофонтович Соколов – уж на что почитаем искусствоведами! О нем пишут книги, защищают диссертации, устраивают выставки, а он только-только извлечен из забвения со своими хармсовскими повадками, трагической судьбой и двумя чемоданами работ, которые чудом сохранили две его любимые женщины. А есть другой Соколов, и третий, и четвертый, и столько же Куприяновых, если не больше!
Заволокин поставил перед собой сверхзадачу – собрать всех, без исключения, несметных, неисчислимых, и поименно назвать, чтоб они не канули в вечность. Вот истинный подход архивариуса: “оживить и раскрутить свернутое временем полотно сознательной чувствующей личности”. Если ты отыскал Ивана Горошкина – всё, он ожил. Он тут, с тобой, на Земле, глядит на тебя васильковыми глазами, речной ветер заполаскивает льняную рубаху, ворошит русый чуб. Счастливый, молодой, он стоит с деревянным ящиком красок на крутом волжском берегу, разве можно его забыть, невзирая на то – знаменит он, не знаменит; да какая разница?
– История двадцатого века такова, – горячился Заволокин, – сколько было потеряно, загублено, мы понятия не имели, какие художественные миры канули в небытие, сколько мы потеряли и чего лишились! У кого-то вдова сообразила, как распорядиться наследием, у другой не получилось. От кого-то осталось две-три картины…
Был такой художник Евгений Александрович Лысенко, известно, что он приехал в Ташкент в девятнадцатом году, работал проводником, жил в Москве, учился у Тышлера – это всё. Четыре могучих полотна свидетельствуют о том, что на Земле гостил этот выдающийся художник. Их нашли в плачевном состоянии, без подрамников, сложенные во много раз, как куски обычной ткани. Четыре шедевра. “Великие силы”, “Силы Земли”, “Автопортрет” и “Бык”.
И этот “Бык” – всем быкам бык!
– Вот книга “Дар”, полюбуйся, – возмущенно говорил Тишкову Заволокин, – тут перечислены художники и сколько они стоят. А ты открываешь и видишь – здесь нет многих и многих! Мы знаем процентов десять или пять, а остальные девяносто? Они не участвуют в выставках, не продаются, ну и что? Их не существует в природе? А я хочу, чтоб они заняли свое место в истории искусства.
– Это как планктон, – Лёня вторил ему, – такой агар-агар, знаешь, в чашках биологи выращивают колонии бактерий? Он тоже из водорослей, живой, но исследователям неинтересен. Агар-агар – питательная среда для какого-нибудь грибка, волнующего ученых. Так и в художественном мире – мы знаем Фалька, Машкова, Ларионова, а рядом жил мастер, которого мы не знаем и никогда не узнаем, а он был гениален! Вот художник Чекрыгин…
О Чекрыгине они могли говорить часами.
В 81-м или 82-м для Заволокина и художника Тишкова, еще не знакомых, даже и не подозревавших о существовании друг друга, произошло событие, которое предопределило их дальнейший путь среди звезд, галактик и планетарных систем. Именно этот, казалось бы ничем не примечательный, случай соединил их пути, как параллельные линии Лобачевского, имеющие неминуемую точку пересечения в бесконечности.
В Доме графики при Музее изящных искусств имени Пушкина открылась выставка художника Василия Чекрыгина. Бесчисленное множество рисунков, выполненных углем на бумаге, висели на стенах уютного особняка на Волхонке, теснясь в простенках и между окон с занавесками. Всё это непонятно как сохранилось: Чекрыгин рисовал углем и никогда не фиксировал рисунок. Уголь ложится легко, бархатисто, он живой, как пыльца на крыльях бабочки. Все работы Василия Чекрыгина можно стереть пальцем. Неудачно заденешь – и сотрешь.
