А надо сказать, советник Пьера Шори, его “правая рука”, даже на фоне шикарно разодетых коллег вырядился большим фертом. То, что у него очень дорогой костюм, очень дорогая рубашка, галстук и ботинки – это, как потом комментировал Заволокин, выплескивалось изо всех карманов, светилось в глазах, во лбу, струилось из ушей.
Вдруг он приходит ко мне на кухню, ужасно огорченный, просит соль.
– Заляпались? – спросила я простодушно.
– Да, – скорбно ответил он.
На лацкане его драгоценного пиджака чернело большущее пятно.
– Чем же вы умудрились? – всплеснула я руками. – Вроде и масла никакого не было. Ах, сметаной? Ну, может, снимете, я застираю? Но тогда остаток вечера вы проведете с огромным мокрым пятном во всю грудь, – предупредила я, понизив голос.
А у него костюм – помесь шелка с шерстью, я даже не знаю – стирают ли вообще подобные пиджаки? Еще закоробится как-нибудь ужасно на самом видном месте, и это аукнется на его карьере?
К счастью, он побоялся доверить мне свой пиджак, а только втирал соль и повторял, как заклинание:
– Дома, дома… – наверное, уже не чаял оказаться в шведском посольстве, пусть тоже временном, а всё-таки гораздо более надежном пристанище, нежели наша “Поднебесная”.
Когда они распрощались и ушли, унося свои короба, я рассказала Лёне с Сашей эту кошмарную историю. Есть нам было нечего, выпить – тоже: остатки от вечеринки Юхан гордо унес с собой. Его ложки, вилки, тарелки, бокалы, ножи я тщательно вымыла, вытерла накрахмаленным шведским полотенцем, а Юхан пересчитал. Продукты под его недремлющим оком я упаковала в контейнеры. Не выпитые вина, в том числе початые, – в специально оборудованный ящик для бутылок. Юхан лично проследил, чтоб нам было нечем поживиться. От нас уплыла даже икра с подмоченной репутацией.
Нам оставалось только делиться наблюдениями и хохотать.
– Он еще как сел за стол – галстук завернул под пиджак, – говорил Заволокин. – И всё равно изгваздался! Я был свидетелем, как это произошло. Я почувствовал: страшный холод, леденящий, стал распространяться. Мне даже сковало члены. Я показываю Лёнины книги, картины, а он глядит невидящими глазами – и на лице у него Армагеддон. Это я ему посоветовал идти соль искать. Надо же! Видно, купил на последние – у Кардена. Ну и что? У меня есть галстук – четыреста пятьдесят долларов стоил! Я когда на него во-от такое жирное пятно посадил, ничего во мне не дрогнуло! А сейчас на мне галстук – двести долларов – с золотыми утками на синем атласе! Я же его не заворачиваю, сижу достойно и ем. Хотя риск, конечно, имеется. А он и галстук завернул, и предусмотрел все возможные катаклизмы, а толку?!
– Есть люди, – доверительно говорил Саша, – у них такая планида. Они застрахуются на сто процентов, а всё равно! Мы с Лёней, когда их на крышу вывели – ветер резкий, холодный, сырой, Пьер Шори стоит, непреклонный, как скала. Уж не дешевле у него костюм и шляпа, а он себя так естественно во всём этом держит. А этот – сам отдельно, костюм отдельно…
– Все шведы, – вторил ему Лёня, – шляпы на крыше сняли, прижали к груди, испугались – ну на фиг, еще шляпа улетит!
– Нет, ты представляешь? – возмущался Заволокин. – Этот Юхан посмел у меня спросить, где я умудрился так выучить французский?! А?! Видите ли, обезьяна научилась по-французски! “Да так… – говорю. – Четыре месяца во Франции побыл и научился…” Да я твой шведский за месяц выучу!
Тут я с ужасом обнаружила три чайные ложечки и один ножик Юхана.
– Всё, – сказал Заволокин. – Завтра вас разбудит звонок: “Ми забили три лошечки и один ношик…”
Мы посмеялись и разошлись по домам.
Утром раздался телефонный звонок. Это был Юхан:
– Леонид, ми забили три ложечки и один ножик, вот эта Катя говорит, которая купила плохую икру…
Постепенно Сашино могущество начало распространяться на целую планету. Потому что он был страстен, а страсть владычествует миром. Он устраивал фестивали искусств, показывал хороших художников людям Земли, погружая в водоворот своей любви немного твердолобый мир, в котором мы живем.
Заволокин сгорал от нетерпения показать земному шару Лёню, его теплую и живую глубину. Лёня смахивает на полоумного, но ведь именно дети и сумасшедшие ближе всего к сердцевине искусства. Да, создание мифа – некое сумасшествие, но это всегда интересно для любого человека, потому что миф дает отдохновение, открывает краны, откуда вытекает тоска.
Каким-то зюйд-вестом к Лёне в “Поднебесную” принесло теннисистку Штеффи Граф, так она обняла самого большого даблоида и вообще не хотела оттуда уходить.
– Придется мне стать чемпионкой мира по теннису, – тревожно сказала я Заволокину, – и сразиться со Штеффи Граф, чтобы отбить у нее Лёню.
На что Саша ответил:
– Пока ты станешь чемпионкой, она уже сойдет.
Человек встроен в жесткую систему: работа, утренняя газета, семья, стул, стол, коридор, толкучка, ежедневный маршрут – вдруг он поднимает глаза и видит “Небесных водолазов” Тишкова – фотографии предков, глядящих из выцветших клубков их распущенных одежд – пуповины памяти, затихающий гул прошедших страданий и сновидений.
Триста сказочных клубков, за которыми неотступно следуют живущие на Земле – в ту заоблачную страну, где ожидают тебя родные тени в гнездах небесных ласточек.
Заволокина влекло это невыразимое пламя. Он мечтал продемонстрировать клубочки с Лёниными праотцами всем народам.
А Лёня:
– Представляю, как меня будут шманать таможенники! Увидят из клубочков фотографии умерших родственников глядят на них вечными глазами! Заставят разматывать каждый клубок – вдруг я спрятал в них бриллианты или кокаин? Если это произведения искусства, то где декларация и документы? А если просто так человек разъезжает по разным странам, и у него никакого багажа, кроме этих подозрительных клубочков, то – как бы меня не сняли с поезда и не отправили в психбольницу.
Мы с ним везли уже однажды во Львов двухметрового “дедушку-ангела”, сложенного вчетверо, и таможенник всё порывался открыть нашу сумку, а мы не советовали, объясняли, что это потом будет сниться ему ночами. Но он не послушался, расстегнул молнию: из сумки на него смотрела, не мигая, абсолютно живая человеческая голова с бездонными глазами, пронизывающими тебя насквозь. Он даже вскрикнул от неожиданности.
– В общем, пограничнику я так скажу, – решил Лёня. – Если ты не уверен в своем психическом здоровье, не заглядывай в этот пакет. А если психика нормальная и весенне-осенних обострений не бывает – загляни.
В конце концов, на фестиваль русского искусства в Тбилиси Заволокин вывез Лёнину инсталляцию “Сольвейг”, самую экономную из всех возможных, ибо на провоз картин и скульптур денег не осталось, бюджет мероприятия целиком был потрачен на танцоров хора Пятницкого.
Лёня взял с собой диск с записью соляного танца под музыку Эдварда Грига и в рюкзачок посадил маленького нитяного лыжника с лыжами из деревянных зубочисток. Остальное можно было сделать на месте.
