– Хотел бы я посмотреть, – говорил умудренный жизненным опытом Седов, – каким будет Андрюха, когда станет взрослым. Наверное, деловой, в костюме, с дипломатом…
Впрочем, на свое выступление Серёга пришел в твоих джинсах голубых, в твоей куртке и даже в твоих ослепительно белых носках. Он ведь всегда снимает ботинки на светских раутах, особенно на сцене. Так что Седов был просто неотразим.
Гордясь другом, ты сидел в первом ряду – в его трениках с вытянутыми коленками, в его разношенных сандалиях на босу ногу и в его майке с нотами и словами песни “Я люблю тебя, жизнь!” на груди.
Седов имел оглушительный успех. Все так хохотали, так радовались. Отныне он сделался признанным гуру в детской литературе и стал всех поучать.
– Полегче, полегче, – говорил нам Серёга. – Сказочный ход и – прямое попадание от бога. Как начнешь требовать, ничего не выйдет.
– Надо быть “злей” на сюжет! – говорил он, дописывая мои сказки. – Тут надо как? Бить, бить, бить в одну точку, а потом – раз! И перевернуть всё с ног на голову!
Там, в Пицунде, Юрий Кушак подарил мне книжку своих стихов. Вы схватили ее, полистали высокомерно… Кушак был руководителем поэтического семинара. А все на свете семинары – вы говорили, – это когда зрелые дебилы учат жизни дебилов начинающих.
Ты начал вслух читать:
– Аты-баты, Шли солдаты, Аты-баты, На войну…
Аты-баты, Шли солдаты… Защищать свою страну. Не солдатик оловянный С оловянною трубой, А трубач в тиши туманной Сбор играет боевой…..Я над кручею стою, Я, как дедушка, пою. “Ты не вейся, черный ворон, Над моею головой… Черный ворон, Я не твой!” А наутро снова бой…Воют в небе “мессершмитты”, Бьют зенитки по врагу… Это я совсем убитый Умираю на снегу.
За тебя, родная школа, И за мир на всей земле… Вот тогда-то уж, Мешкова, Ты поплачешь обо мне!..
– Я открыл для себя Кушака! – сказал ты, потрясенный. И мигом сочинил:
– Да! Хорей у Кушака больше ямба Маршака!.. – двусмысленно подтвердил Седов.
С этими стихами вы ввалились в номер к Юрию Кушаку, приплясывая, без стука, обняли его и по очереди благодарно прижали к груди.
Из знаменитостей в Доме творчества отдыхал психолог Владимир Леви. Ты заинтересовался. Долго разглядывал его биополе. Пришел к выводу, что аура у Владимира Львовича – черная и прозрачная.
Леви с этой своей черной аурой, как ни в чем не бывало, ухаживал за моей подружкой Светкой. Они о чем-то поспорили – “на желание”. Светка приходит ко мне и говорит:
– Загадай какое-нибудь желание? А Леви исполнит.
Я говорю:
– Попроси, чтоб Седов с Антоновым меня никогда не забыли.
– Не трать желание, – сказал Седов. – Мы тебя и так не забудем.
– Тогда пусть в нашем туалете появится туалетная бумага!
Часа не прошло, смотрю: на холодильнике – рулон туалетной бумаги. И надпись: “Марине от Леви”. Я это долго расценивала как чудо. А спустя много лет узнала, что ее Седов с Антоновым купили.
Седьмого мая у Светки был день рождения. Все собрались, выпили вина. Ты и Седов на протяжении часа неутомимо приплясывали (как последние идиоты) и распевали частушки типа: “…В общем, неудобно, зато бесподобно…” Вы уморили нас народным фольклором.
Потом ты сел за стол, помолчал и вдруг запел в тишине, знаешь, я всегда это вспоминаю, как очень важный момент, судьбоносный для нас, так ты тогда запел – лучше всех на свете, ты слышишь или нет? Глаза закрыл, поднял вверх указательный палец, вроде акцентируя каждую строку, каждый вдох этой песни и каждый выдох, ее простор и пустоту. Мне даже страшно за тебя стало. Будто ты пел о своей смерти.
– А первая пуля… А первая пуля… А первая пуля, дура, ранила коня… А вторая пуля… А вторая пуля… А вторая пуля, дура, ранила меня…
…Будет дождь холодный… будет дождь холодный…
Будет дождь холодный мои кости поливать…
Будет ворон черный… будет ворон черный…
Будет ворон черный очи ясные клевать…
Потом все напились, бузили ночью на крыше. Толстый Колька Ламм завалился к нам со Светкой в номер и занял мою кровать. Мы пытались его вытолкать, но он с огромным артистизмом изобразил сердечный приступ. Стал издавать какие-то ужасные предсмертные хрипы. Мне пришлось лечь на кожаном диване в коридоре.
Помнишь, наутро я, ты, Воскобойников с Наташей, Коля Ламм и Яхнин поехали за пивом? И я попросила фотографа снять нашу компанию, хотя все были с похмелья. Я забралась на голубого слона из папье-маше. Ты встал рядом. Я взяла тебя под руку.
…И теперь ты, Андрюха, всегда со мной, даже смерть не разлучит нас.
Кстати, знаешь, что наш Колька Ламм четыре года назад вдруг внезапно умер от инфаркта? Пришел домой, вроде всё нормально. Лег спать. А ночью приступ.
Промозглым зимним деньком проводили мы его, совсем не таким лучезарным, каким мы запечатлены на фотографии в Пицунде.
Недавно иду по Новодевичьему кладбищу. Вижу, на центральной аллее – справа Федор Иванович Шаляпин, а слева – Ламчик: большой улыбающийся портрет – веселый, бородатый, добродушный. Там похоронен Анькин дедушка, профессор. Он его и приютил.
Я рассказала Седову, а Серёга – с уважением:
– Наш Колька Ламм, он всегда хорошо устроится.
В Пицунде началась предотъездная суета.
– Хаос. Нет гармонии, – сказал ты задумчиво, встал и всё надел на себя свое, явно собираясь отправиться в какие-то неведомые нам прекрасные дали.
Я очень испугалась, что мы больше не увидимся. И попросила у тебя фотографию на память.
– Держи, Маринка, – сказал ты. – Даже не одну, а три! – и в порыве великодушия протянул мне три одинаковые фотокарточки “три на четыре” – на что ты там сфотографировался перед отъездом в Пицунду? На пропуск на завод?
Из окна я видела сквозь цветущее гранатовое дерево, как ты сел в автобус и уехал.
– О благороднорожденный, в тот момент, когда твое сознание отделилось от тела, ты должен увидеть сияние Чистой Истины, неуловимой, сверкающей, яркой, ослепительной, чудесной, величественной, лучезарной, похожей на мираж, который непрерывным пульсирующим потоком пронизывает весенний пейзаж. Не пугайся его, не страшись, не ужасайся – это сияние твоей истинной сущности. Познай его, и тогда серебристый свет будет сопровождать тебя повсюду, – читал Седов у меня в радиопередаче, после чего мою авторскую программу прикрыли на время, а редактора Жанну лишили квартальной премии.
Вдруг, уже в Москве, ты звонишь и говоришь:
– Ну-ка переведи мне кое-что на английский язык. Это мое заявление в посольство Норвегии – почему я решил туда поехать и остаться.
– Но я не хочу, чтобы ты уезжал! – говорю.
