Руки я держу в карманах.
— Вы говорили, что поддались внезапному импульсу. Что это была спонтанная реакция в форс-мажорных обстоятельствах. Вы говорили, что, вернувшись за одеялом Делии, застали Элизу на диване без чувств и поняли, что пора принять решительные меры. Я правильно вас понял?
Эндрю кивает.
— Тогда как вы объясните тот факт, что угрожали похитить дочь до, собственно, похищения? — Я в отчаянии пинаю стул, который летит по конференц-залу. — О чем еще вы умалчиваете, Эндрю?
На шее Эндрю напрягаются мускулы, но он не отвечает.
— Сам я с этим не справлюсь, — говорю я и выхожу из комнаты не оглядываясь.
За тридцать дней до начала суда государство определяет список свидетелей. Я в ответ делаю то, что делал всегда: запрашиваю досье на всех, кого планирует вызвать прокурор. Это простейшее правило для обреченных адвокатов: пытайся придраться ко всему, что тебе мешает.
Конверт из почтового ящика я вытаскиваю на бегу, торопясь на слушание 404В, назначенное Эммой Вассерштайн. В ожидании приема я его распечатываю. На Делию, разумеется, никакого досье не заведено вообще, так что в руках у меня только две распечатки. Отсутствие криминального прошлого у детектива ЛеГранда, ныне пенсионера, меня не удивляет. Внимание привлекает второй отчет — досье на Элизу Васкез. Мать Делии судили за вождение в нетрезвом виде, приведшее к ДТП в семьдесят втором году.
Это, безусловно, довольно серьезное правонарушение. Имевшее место, вдобавок, когда она была беременна Ди. Будет непросто, но я все же, черт побери, постараюсь убрать Элизу со свидетельской трибуны под этим предлогом. Буду давить на ненадежность: человек, который хронически пьет, может не помнить многих подробностей и в принципе не заслуживает доверия.
Мне ли не знать…
Из-за угла появляется Эмма Вассерштайн и, завидев меня, останавливается.
— Судья еще не готов?
Я осторожно поглядываю на ее необъятный живот.
— В отличие от вас, еще нет.
Она закатывает глаза.
— Может, вам пока не сообщили, но мы уже не семиклассники.
Дверь открывается, и помощница судьи Ноубла заводит нас в кабинет.
— Он сегодня не в духе, — предупреждает она шепотом. — Кое-кто сегодня не получил своей дозы протеина.
Мы рассаживаемся и ждем позволения заговорить.
— Мисс Вассерштайн, — устало вздыхает он, — что у вас на этот раз?
— Ваша честь, мне хотелось бы включить в список следственных материалов обвинение в нападении, осуществленном Чарлзом Мэтьюсом в декабре семьдесят шестого года. Его можно отнести к мотивам преступления.
— Но, Ваша честь, это же предвзятое отношение чистой воды! — возмущаюсь я. — Мы говорим о мелкой стычке, которая произошла много лет назад и не имеет никакого отношения к предъявленным Мэтьюсу обвинениям.
— Не имеет никакого отношения? — язвительно переспрашивает Эмма. — А вы не потрудились узнать, кого ваш клиент тогда избил?
Она протягивает мне копию обвинения, которое я, получив, лишь просмотрел по диагонали, сочтя несущественным. И тут взгляд мой цепляется за имя пострадавшего: Виктор Васкез.
За полгода до похищения родной дочери и за три месяца до развода Эндрю поколотил мужчину, который впоследствии женится на его бывшей жене.
А это, по большому счету, таки мотив… А именно — месть. Еще бы, когда твоя жена трахается налево и направо, не успел ты переступить порог…
Судья собирает рассыпанные по столу бумаги в папку.
— Разрешаю, — говорит он. — Еще вопросы есть?
Эмма кивает.
— Ваша честь, мы все понимаем, что мистер Тэлкотт не сможет предоставить суду оправдательных фактов, а значит, будет строить защиту на оговоре Элизы Васкез.
Именно на этом я и планирую построить защиту.
— Я бы просила внести в протокол следующее: я искренне надеюсь, что этот суд не превратится в клеветническую кампанию просто потому, что адвокату нечем оправдать своего клиента.
Судья пристально смотрит на меня.
— Мистер Тэлкотт, не знаю, как там у вас в Нью-Гэмпшире, но у нас в аризонских судах запрещен подрыв репутации.
— Другое дело — обычный подрыв… — бормочу я себе под нос.
— Что-что?
— Ничего, Ваша честь.
Эндрю, конечно, виноват со всех сторон, но должен же быть способ с этим совладать. Вся адвокатура работает по этому принципу: вы говорите, что клиент «невиновен», но имеете в виду, что он «виновен, только на это были причины». Затем вы беседуете с клиентом, и он снабжает вас подробностями своей несчастной жизни, призванными разжалобить присяжных.
Если, конечно, эти жалобные подробности не наскакивают на вас сами из-за каждого поворота. Я вспоминаю учительницу, рассказавшую об угрозах Эндрю; вспоминаю, с каким самодовольным видом Эмма вручила мне обвинение в нанесении телесных повреждений. Интересно, какие еще детали, способные свести все наши усилия на нет, он от меня утаил.
— У вас есть тридцать дней, чтобы вытащить кролика из цилиндра, — говорит судья Ноубл. — Почему же вы еще здесь?
Когда Эндрю входит в наш приватный зал для переговоров, я поднимаю глаза.
— Давайте внесем это в список вещей, о которых нужно сообщать адвокату, из шкуры вон лезущему, чтобы вас оправдали: этому адвокату нужно сообщать, что в драке, за которую вас когда-то судили, участвовал будущий муж вашей жены.
Он удивленно смотрит на меня.
— Я думал, ты знаешь. Его имя ведь указано в протоколе.
— Больше ни о чем не хотите упомянуть?
Он меряет меня долгим взглядом.
— Я увидел его, — признается он дрогнувшим голосом. — Я видел, как он ее трогает.
— Элизу?
Эндрю неуверенно кивает.
— Как вы вообще заподозрили неладное?
— Делия нарисовала мне мелками картинку. Когда я решил повесить ее в своем кабинете в аптеке, то заметил надпись на обратной стороне. Я подумал, что там может быть что-то важное, перевернул… И это оказалось письмо Элизы, адресованное какому-то Виктору. Мы еще были женаты. Я любил ее. — Он сглатывает ком в горле. — Тогда я спросил у Ди, где она взяла эту бумажку, и она сказала, что у мамы в тумбочке. На вопрос, знает ли она какого-нибудь Виктора, Делия ответила: «Да, так зовут дядю, который приходит спать к маме».
Эндрю встает и подходит к двери с крохотным зарешеченным оконцем.
— Она же была в это время дома! Совсем еще малышка… Однажды я специально вернулся домой пораньше и застукал их.
— И так его оприходовали, что ему пришлось наложить шестьдесят пять швов, — продолжаю я. — Эмма Вассерштайн собирается использовать этот эпизод, чтобы объяснить, почему вы похитили дочь полгода спустя. Она представит это как продуманный акт возмездия.
