А Вы, мнящий, что Вы, наконец, нашли наилучшую религию или, вернее, наилучших людей, которым Вы отдали свое легковерие, откуда Вы знаете, что эти люди — наилучшие между всеми, кто только когда-либо проповедовал, проповедует или когда-либо в будущем будет проповедовать другие религии? Исследовали ли Вы все религии, как древние, так и новые, проповедуемые как здесь, так и в Индии, и вообще по всей земле? А если бы Вы даже и исследовали их, каким образом Вы знаете, что избрали наилучшую? Ведь Вы не можете дать никакого разумного обоснования Вашей вере…»
[238]
Но дело даже не в самой этой полемике, где изначально одна сторона не может ни в чем переубедить другую, а в тех самых «случайных совпадениях», о которых говорилось выше. Похоже, и Стеной, и Бург действовали не самостоятельно, а по чьему-то высокому поручению. Возможно, в Ватикане (а они оба в это время были именно в Ватикане!) кому-то захотелось попробовать обратить Бенедикта Спинозу в правоверного католика, и если бы это удалось, то Римская церковь могла бы объявить о своей грандиозной идеологической победе.
Стеной это даже не особенно скрывал. В финале письма, предлагая продолжить переписку, он открыто пишет, чтобы Спиноза публично признал свои «те или другие ошибки перед лицом той очевидности, которая присуща нашему учению… и среди первых плодов Вашего раскаяния преподнесли бы Богу опровержение Ваших заблуждений, признанных Вами самими через озарение Вас Божественным светом, дабы, если Ваши первые сочинения отвратили от истинного познания Бога тысячу душ, отречение от них, подтвержденное Вашим собственным примером, могло бы возвратить Богу целые миллионы вслед за Вами, как за новым Августином»
[239].
Вне сомнения, эта затея наставить Спинозу на путь истинный была обречена на провал по той простой причине, что Бург был прав, когда писал о том, что Спиноза «страстно любил истину». Или, по меньшей мере, то, что считал таковой. И расстаться с этой любимой он не был готов ни при каких обстоятельствах.
В свою очередь, если продолжать аналогию между Спинозой и Иисусом Христом, то Бург был тем самым «апостолом», который отрекся и предал своего «Учителя» — фигура, явно необходимая в таком сюжете, и если бы ее не было, то ее стоило бы выдумать!
* * *
На этот же, последний период жизни Спинозы приходится и его знакомство с Готфридом Вильгельмом Лейбницем, хотя иначе как странными отношения между двумя этими великими философами не назовешь.
Их знакомство началось с того, что в 1670 году Лейбниц прочитал «Богословско-политический трактат» и, не зная, кто является его автором, охарактеризовал сочинение Спинозы как «чудовищное произведение», разрушающее основу государства и морали. Когда учитель Лейбница Якоб Томазий (Томазиус) выпустил свой памфлет против «Богословско-политического трактата», Лейбниц поспешил сообщить своему наставнику: «Автор книги о свободе философствования, против которого ты написал короткую, но прекрасную статью, — Бенедикт Спиноза, изгнанный из синагоги за кощунственные воззрения».
При этом Лейбниц почему-то «забыл» уведомить Томазия, что в октябре 1671 года он написал письмо «знаменитому и славнейшему мужу Бенедикту де Спиноза», к которому приложил свою статью «Заметка о продвинувшейся вперед оптике» и, прося отзыва Спинозы, называл себя «Вашим ревностным почитателем».
Разумеется, статья об оптике была только предлогом для начала переписки, которая вскоре стала необычайно активной и по мере которой стало ясно, что двух философов разделяют непреодолимые разногласия по поводу понимания природы Бога, мира и человека. В связи с этим Лейбниц впоследствии уничтожил все письма Спинозы, а также попросил уничтожить все его послания к философу.
Но следует понять, что в поведении Лейбница не было лицемерия. Все объяснялось тем, что личность Спинозы отталкивала и притягивала его одновременно. Притягивала глубиной идей и силой их аргументации и отталкивала… самой сутью многих из этих идей.
Спиноза, стоит заметить, всегда относился к Лейбницу с некоторым подозрением. Так, когда в сентябре 1672 года Шуллер сообщил Спинозе, что Лейбниц находится с некой дипломатической миссией в Париже, и спросил, может ли он показать ему рукопись «Этики», Спиноза ответил отрицательно.
«Насколько я могу предположить по его письмам, он (Лейбниц. — II. Л.) мне показался человеком свободного ума и сведущим во всякого рода науках. Однако я считаю неблагоразумным так скоро доверить ему мои писания. Я желал бы сперва узнать, что он делает во Франции, и услышать суждение нашего Чирнгауса после того, как этот последний более продолжительное время будет иметь с ним общение и ближе познакомится с его характером»
[240], — ответил Спиноза.
Нежелание Спинозы, чтобы рукопись «Этики» попала в руки Лейбница, вряд ли было продиктовано только политическими мотивами — продолжающейся войной между Голландией и Францией и загадочностью миссии Лейбница в последней. Вероятнее всего, Спиноза опасался того, что критика его «Этики» начнется еще до того, как она будет издана, и отнюдь не хотел давать в руки своим оппонентам такого оружия.
В ноябре 1676 года, за четыре месяца до смерти Спинозы, состоялась первая и последняя очная встреча двух гениев.
Лейбниц в те дни возвращался на родину, чтобы продолжить свою блистательную карьеру, но решил сделать по дороге большой круг по Европе. Среди прочего он побывал в Лондоне, где имел продолжительную беседу с Ольденбургом. Разумеется, разговор зашел также и о Спинозе, и оба сошлись во мнении, что «Богословско-политический трактат» является, возможно, великой, но опасной книгой и его массовое издание крайне нежелательно. Ольденбург к тому времени уже был знаком с большей частью «Этики», и книга эта вызывала у него противоречивые чувства, которыми он, вероятно, также поделился со своим немецким гостем.
Вскоре после этого Лейбниц появился в Амстердаме, и по его просьбе Шуллер организовал ему встречу со Спинозой в Гааге. Причем Лейбниц подготовился к этой встрече с чисто немецкой обстоятельностью, составив большой список вопросов, которые он хотел бы обсудить с великим философом. Часть этих вопросов, видимо, возникла у него по следам беседы с Ольденбургом.
Спиноза к этому времени уже был тяжело болен. Болезнь наложила свою страшную печать на его внешность, но сила его харизмы и обаяния была по-прежнему такова, что Лейбниц был очарован и почувствовал, как невольно подпадает под влияние его гигантской личности. «Я одно время был склонен к спинозизму», — признается он впоследствии в одном из «Новых эссе». В то же время саму философию Спинозы он охарактеризовал в своих воспоминаниях как «странную».
Именно Лейбницу, напомним, принадлежит один из самых хлестких и точных вердиктов, когда-либо выносимых Спинозе: «Он действительно был атеистом в том отношении, что не признавал Провидения, которое вознаграждало бы или карало в соответствии с понятием справедливости».
