* * *
Константин, однако, понимал, что осуждение арианства не может считаться большим достижением собора, длившегося столько времени. И он проявляет государственную волю. Он попросил Евсевия подготовить к очередному заседанию черновой вариант Символа Веры. Собор получил текст, с которым можно было работать — править, добавлять, сокращать. И постепенно спорящие стали отходить от крайних позиций и сближаться на некоей компромиссной.
Наконец, после недельных споров, текст был принят как окончательный большинством голосов. Вот он:
«Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всех вещей, видимых и невидимых.
Верую во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божьего, от Отца рожденного, единосущного, то есть от сущности Отца. Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, кто ради нас и спасения нашего ради сошел с небес и воплотился, и вочеловечился, и пострадал, и был распят, и погребен, и воскрес на третий день, и взошел на небеса и вновь грядет судить живых и мертвых. Его же царствию не будет конца.
И верую в Духа Святого, от Отца исходящего и с Отцом и Сыном глаголящего пророчества».
* * *
Этот Символ Веры был принят исключительно благодаря усилиям Константина. На Втором Вселенском соборе в Константинополе в 381 году Символ Веры будет дополнен несколькими догматами. Но все же его основа была заложена тогда, в Никее. И в этом несомненная заслуга Константина.
В последнем своем слове на Никейском соборе Константин сказал:
— То, что одобрено тремястами епископами, не может быть не чем иным, как доктриной Господа.
В последний день собора Константин пригласил всех его участников к себе во дворец на роскошное угощение. Каждый из епископов получил от него ценный подарок.
Казалось бы, на Первом Вселенском соборе в Никее арианство было разгромлено. Трое самых ярых его сторонников, в том числе и сам Арий, были отправлены в ссылку. О церковном согласии, столь желанном и для себя, и для государства, Константин писал в своем торжественном послании:
«Что ни злоумышлял против нас дьявол, все уничтожено в самом основании. Двоедушие, расколы, смуты, смертельный яд, так сказать, несогласия — все это, по велению Божию, победил свет истины».
Увы, он ошибался, думая, что положил конец церковным спорам и разногласиям. Реальная жизнь не оправдала надежд Константина. Он напрасно ждал от Церкви умиротворения в делах государства. Никейский собор не только не покончил с арианской ересью, но стал толчком для нового, еще более углубленного спора на ту же тему. Выходит, Константин, собирая священников со всей Империи для примирения, не понимал, насколько для них важна суть спора. Он думал, это житейская распря. А это оказалось точкой глубинного философского осмысления всего христианского учения.
Да, христианский мир в лице Никейского собора под высоким патронажем императора вроде бы осудил Ария и арианство. Но Константин был плохо знаком с религиозными настроениями Востока, откуда он теперь правил Империей. А Восток в значительной степени сочувствовал арианству, и легкость, с которой оно было разбито в Никее, оказалась обманчивой. Борьба между арианами и никейцами продолжалась не одно столетие.
* * *
И сам Константин, поняв, что большинство населения Востока не принимает решений Никеи, постепенно стал склоняться к арианству. Вскоре, уже через три года, сам же он и вернул Ария из заключения. И вместо него в тюрьме оказались наиболее ревностные защитники никейского Символа Веры, и в их числе тот же Афанасий, ближайший сподвижник епископа Александра, первого врага Ария.
Забегая вперед, скажем, что принять крещение накануне своей смерти Константин пожелал из рук арианина — Евсевия Никомидийского. Но уже лежа на смертном одре, Константин завещал вернуть из ссылки сосланного им же самим Афанасия. То есть простил всех главных зачинщиков знаменитого спора.
Да, он желал быть миротворцем в делах Церкви, но не всегда это кончалось успехом. Ибо приступая к решению сложных религиозных вопросов, он попросту не был к ним готов. Ему не хватало знаний, и он часто полагался на интуицию. А когда не хватало и ее, то он позволял себе, не сходя с трона, топнуть на несогласного с ним красным сапогом василевса. Кстати, с годами он так поступал все чаще и чаще.
После Никеи Константин взял в свои царские руки и церковные дела. Закрепив за собой сан первосвященника — pontifex maximus, он соединил в одном лице обе верховные власти Империи. Отныне всякое инакомыслие в богословских делах являлось преступлением государственным. Так был узаконен союз государства и Церкви.
Интересно замечание Карла Маркса по этому поводу:
«Христианство перешло к нам уже в том официальном виде, какой придал ему Никейский собор, приспособивший его к роли государственной религии».
Внешне Никейский собор выглядел огромным успехом Константина. Общую дань уважения выразил ему епископ Осий:
— Человек, который привел к единому мнению триста епископов из ста городов мира, — несомненно посланник самого Бога и самый могущественный из смертных.
О червоточинах сомнений в душах участников Первого Вселенского собора вслух не говорилось.
* * *
«Самый могущественный из смертных» вписал свое имя в историю как новатор, как разрушитель старых законов и древних обычаев. Он был первым в истории самодержцем, кто увидел в христианстве громадную нравственную силу, на успешную борьбу с которой не способно никакое, даже самое сильное правительство.
Константин был первым, кто допустил соединение Церкви и государства. И он был первым, кто решился использовать высокое влияние христианской общины для утверждения своей власти в Империи.
Еще раз вернемся к очень важному вопросу, которым не однажды задавались многие историки: а насколько глубоко сам Константин был затронут евангельским учением? Насколько он сам в своей политике следовал нравственным принципам Христа?
Отвечают они по-разному. Не станем скрывать и самые нелестные для нашего героя мнения: Константин, мол, воспользовался новым учением как средством для самоутверждения, как политическим орудием, а божественность евангельского учения мало коснулась его умонастроения.
Надо признать, что среди историков много желающих упрекать Константина в самых разных грехах. Есть и такое утверждение: Константин был намного лучше и благороднее в первые десять лет своего правления, чем в последующие годы, когда он стал деспотом.
Кое-кто обвиняет Константина в том, что он начал войну против второго соправителя Империи Лициния, не имея на то достаточных оснований, а затем, победив его, несправедливо лишил всех владений.
Иные винят Константина, что он, дав клятву сохранить Лицинию жизнь, все-таки распорядился его умертвить.
Третьи приписывают ему чрезмерную подозрительность, жертвой которой стали самые близкие ему люди.
