— Товарообмен в натуре, — вставил Алексей, соединив в одной фразе марксизм с жаргоном. Ему это столь понравилось, что он добавил: — А малиновые пиджаки они не носили, когда базар гнали?
— Малиновые кафтаны, — ответил дядя Коля. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Коренное население и промысловики жили и торговали «в дружестве», за «мягкую рухлядь», то есть за пушнину, была, как теперь сказали бы, фиксированная государственная цена — попробуй обидь! Белка — 1 копейка, горностай — 5, песец, самый ценный — 60. Кстати, и через двести лет после этого Виктор Иванович Муравленко строго следил за тем, чтобы никто из нефтяников местных хантов, манси и ненцев не обижал и чтобы никакого браконьерства не было. У него был главный принцип — не навреди природе. Чтобы сохранить и экологию, и красоту края, и развить его в экономическом отношении. Такое вот соединение основ духовности и прагматизма. А у русских купцов понятие чести, честного слова было в крови, иной раз при заключении сделок никакой бумаги не требовалось, просто дал «слово», а оно уж крепче любой печати. Не то что теперь — хоть сто договоров заключи, а прохиндей все равно лазейку сыщет, чтобы обмануть. А уж государство и так и сяк обворовывают — с той же ценной рыбой, древесиной, да и с нефтью тоже. Особенно постарались в девяностые годы. Всё, что благодаря таким, как Муравленко, создано, — растащили по своим частным лавочкам и закромам.
— Так ведь кто? — заспорил вдруг Алексей. — Не те ли бодрые комсомольские вожаки семидесятых и восьмидесятых годов, которые песнями на БАМ звали? А теперь в банках и на «трубе» сидят.
Конечно, правда в его словах была. Николай Александрович вынужден был согласиться. Возразил он в другом, пытаясь объяснить:
— Это всё так. Но в окружении Муравленко, среди его соратников подобных перевертышей практически не было. А те, о которых ты говоришь, всегда были и останутся, по-медицински выражаясь, паразитами. Или рыбами-прилипалами. Они ведь жили не в изолированном пространстве, а мотались за границу, с вожделением смотрели, как пухнут и жиреют другие паразиты, западные. И исходили от их запахов слюной, только на людях прикрывались идеологией, как дубиной. У них был другой принцип: нам — всё, другим — закон и обязанности. И они надеялись дружной спаянной колонной «своих» влиться в западный рай. Что для них труд в высшем, глобальном понимании? Ничто. Это — для человекообезьян, а они — «элита». Но труд просто обязан, должен вернуть себе в России главный смысл, иначе мы все погибнем… Вот Егор Гайдар, один из первых подобных разрушителей, паразитировавший в журнале «Коммунист», сказал недавно, что СССР был плохой маркетинговой компанией, не соизмерял расходы с доходами, дескать, тогда многие не работали, но получали зарплату. Работали и еще как, вкалывали! И наша промышленность в семидесятые и восьмидесятые годы не была в таком развале, как сейчас, когда он, экономический неуч, взялся рулить. Одна Тюменская область при Муравленко еще с десяток лет после него была экономическим «тягачом» СССР, имела стратегическое значение, выходящее за пределы страны. Всё можно было сохранить и улучшить, но цель у них, паразитов, была одна — сломать. Что и сотворили в считаные месяцы. А Гайдар получил за это свою бочку варенья, которую и сосет, причмокивая, до сих пор. Но праздник в нашем доме еще будет! Потому что все равно источником всех благ, и духовных, и материальных, которые в охотку потребляют паразиты, является человек труда. И он свое слово скажет.
Николай Александрович еще раз осмотрел поляну — не забыли ли чего где? — даже подобрал чей-то чужой окурок; остался доволен и присел напоследок на поваленное дерево в теньке, поставив сумки у ног. Леша остался стоять, его мучил какой-то вопрос, не давал покоя. Наконец, не выдержав, он спросил:
— Неужели Муравленко не оставил после себя никаких богатств?
— Кладов, что ли, как граф Монте-Кристо? — усмехнулся дядя Коля. — Или замков на Лазурном Берегу? Нет, конечно. Миллионы тонн нефти и кубометров газа — вот то богатство, что он нам оставил. Построенные в Западной Сибири города и транспортные магистрали, аэродромы, современную развитую инфраструктуру — вот что. Это гораздо больше, чем всё Рублевское шоссе с его сидельцами. Потому что это тебе не какой-нибудь Абрамович или Березовский. Да, в какой-то степени магнат, по западным меркам, но — государственный, особенный, созидающий Россию. Между прочим, у Сталина после его смерти тоже не обнаружили никаких личных сбережений, только пару сапог и парадную шинель. А он принял страну с крестьянской сохой, а оставил с ядерным щитом, великой державой. Такие вот были люди, прямо хочется сказать словами Лермонтова: «не то, что нынешнее племя…»
Расскажу тебе такой случай. Тюменская квартира у Виктора Ивановича была обычной «трешкой» в нормальном жилом доме — не какой-нибудь отдельный особняк, И вот однажды родные после ремонта стали переставлять мебель. Клавдия Захаровна, жена, спрашивает у него: «Витя, а куда пианино поставим? Может, к той стенке, где ковер?» — «А где у нас ковер?» — спрашивает. Он даже и не знал этого, потому что не нужно было. Другой бы всю квартиру персидскими коврами устлал, а для Виктора Ивановича понятие «роскошь» не существовало. Он и за ужином-то обходился стаканом кефира и булкой, продолжая просматривать деловые бумаги, звонить на промыслы…
А как-то раз коллеги подарили ему к юбилею цветной телевизор, «Горизонт», кажется, большая редкость в ту пору. Привезли домой, когда его не было. Клавдия Захаровна решила устроить мужу сюрприз, ничего не сказала. Но телевизор вечером включила. Виктор Иванович посмотрел новости — никакой реакции. Ушел в кабинет работать. Видно, что черно-белые новости, что цветные — особой разницы нет. На следующий день — то же самое. И только на третьи сутки, в выходные, когда показывали мультик «Ну, погоди!», как раз перед программой «Время», он вдруг заразительно, как ребенок, засмеялся. «Ой, — кричит, — Клава, смотри, а волк-то и заяц — цветные!»
Вот такое у него было отношение к материальному быту. Но зато когда к нему обращались с какими-то просьбами люди, он всегда старался помочь. Они и тянулись к нему потому, что он действительно, всамделишно, не для видимости интересовался их жизнью. Разговор с приезжавшими к нему на прием буровиками начинал не с производственных, а с бытовых вопросов: «Как там у вас с питанием? Какие условия житья?» И буровики понимали: нет, они не «винтики» для этого высокого начальства!
Конечно, многие этим пользовались, звонили ему домой даже по ночам. А одна женщина устроила как-то раз целый спектакль в его кабинете. Пришла, рыдает, рассказывает о своей беде. А он не мог выносить женских слез. Поверил ее несчастью, обещал помочь. Но вечером, уходя с работы, вдруг увидел, как эта самая женщина хохочет вместе с сослуживцами — от скорби не осталось и следа. Муравленко всё понял: обманула. Утром пришел на работу и сразу же предупредил секретаршу: «Эту — больше не принимать». Она просто перестала для него существовать. Он мог быть и очень жестким. Особенно, когда его предавали. Таких людей он больше не замечал. Он, конечно, продолжал работать вместе с ними, даже общаться, как с той женщиной, но смотрел уже как бы сквозь них.
А вообще к женщинам он относился с большим уважением. Не случайно многие отделы в главке возглавляли именно женщины. А чтобы они всегда выглядели красиво, даже разрешил в рабочее время делать прически в парикмахерской (она на втором этаже располагалась). Где это было видано в советском учреждении? В социалистическое-то время?
