С переменным успехом шли бои в Северной Африке (эти сражения в «новейшей истории» теперь называют чуть ли не определяющими во Второй мировой войне, но они не имели существенного значения — ни по численности войск, ни по стратегическим факторам). Германия оккупировала Грецию, а к итало-немецко-японской «оси» присоединились Болгария с югославскими усташами. (Движение Сопротивления в Югославии возглавил Иосип Броз Тито.) Американцы захватили Исландию, немцы — Кипр и Крит. А войска СССР и Великобритании совместно вошли в Иран.
…Муравленко не мог больше терпеть и оставаться в стороне. Он был патриотом, коммунистом, к тому же человеком военным — лейтенантом, а исходя из занимаемой в то время должности, мог бы командовать батальоном, полком. Уже в первые июньские дни войны он пришел в военкомат. Просьба была только одна: послать его на фронт, в действующую армию. Ему ответили: фронту нужна нефть. «Ты уже на линии фронта, а твои буровики — это те же бойцы. Ты командуешь нефтяным батальоном — давай фронту нефть!» Это было тяжелое для него, но окончательное решение военкома — спорить бесполезно. Действительно, без нефти, горючего танки остановились бы, самолеты не смогли бы взлетать, армия просто прекратила бы свое существование.
И Виктор Муравленко с удвоенной силой и энергией взялся за организацию на Сахалине нефтяных промыслов. Тем более что людей катастрофически не хватало, многие буровики всё же ушли в армию, нужно было доукомплектовывать бригады. Один мастер теперь руководил двумя, а то и тремя бригадами. Брешь в коллективах закрывали совсем еще «зелеными» и неопытными юнцами — фэзэошниками (так называли учеников Охской школы ФЗО). Пятнадцатилетние подростки становились помбурами, верховыми, бурильщиками.
Почти постоянно нес с ними рабочие вахты и директор конторы бурения — Муравленко. Приходилось на ходу учить, помогать, исправлять ошибки. Он мотался по всем буровым, цехам, ремонтным мастерским, часто по двое суток без сна. Не хватало хлеба (пайку голодные подростки съедали за один присест). Нужно было организовывать более-менее нормальное питание, сносное житье.
Были случаи, когда кто-то по неопытности или неосторожности разбивался насмерть. Так случилось с одним из пареньков, самым смышленым и увлеченным «нефтяным делом», на которого Виктор Муравленко возлагал особые надежды, — Колей Саничевым. Он сорвался с вышки, позабыв пристегнуть пояс безопасности. А ведь только что получил от брата письмо с фронта, где тот писал, что награжден медалью. Именно в этот день у молодого директора появилась в волосах первая седина. Потому что он душой и сердцем чувствовал свою вину и ответственность за эту нелепую мальчишескую смерть. Гибли не только на фронте, умирали ради Победы и в тылу.
Но нефть шла. Буровые на Сахалине давали советской армии столь необходимое «черное золото», поистине «живую кровь» для фронта. Буровики поднимали все новые и новые скважины. Может быть, это была самая важная нефть военного времени. И когда сибирские дивизии двинулись к Москве, а наступление врага под столицей захлебнулось, то в этом была и доля труда сахалинских нефтяников, в том числе и простых фэзэошников. А потом Красная армия перешла в контрнаступление. Фашисты столкнулись не только с достойным военным противником (не таким, как в Европе!), но и с массовым героизмом, которого явно не ожидали. Навеки в нашей памяти останутся подвиги Гастелло, Матросова, Талалихина, Зои Космодемьянской, Карбышева, двадцати восьми «панфиловцев», сотен тысяч других солдат и офицеров. (К успешной войсковой операции можно приравнять и исполнение в блокадном Ленинграде Седьмой симфонии Шостаковича.)
Враг начал отступать. Но до Победы было еще далеко…»
2
Прочитав несколько глав из рукописи своего старшего друга, наставника и соседа (откроем маленькую тайну — и будущего родственника), Алексей неожиданно… уснул. Но не потому, что ему было скучно. Напротив, всё было интересно и увлекательно, он даже не предполагал, что биография человека может быть столь яркой, занимательной, насыщенной всевозможными событиями, а главное — познавательной для чтения, словно открывающей какие-то новые горизонты в прошлом, в пространстве и во времени. Будто самый настоящий исторический или, в хорошем смысле, приключенческий роман. Перед ним вставала фигура не только Человека, но очищалась от пыли и грязи целая эпоха великой страны. Как старые, чудом сохраненные кадры черно-белой кинохроники. Это было здорово. Леша так бы и читал дальше, но жара и усталость, а еще и перегрев на солнце взяли свое. И он уснул на диване, положив под голову красную папку. А некоторые страницы, словно оторвавшиеся с дерева листья, упали на пол…
Ему снился сон, похожий на действительность. Он был как бы одновременно в нескольких местах, причем даже в разные временные отрезки. В палящей от зноя кубанской станице Незамаевской, где стоял на берегу обмелевшей речушки Кудаки и смотрел на фонтан нефти, бьющий из первой русской буровой. А возле нее радостно суетились люди, и особенно торжествовал главный из них — инженер в фуражке с кокардой и в черном длиннополом сюртуке нараспашку. И победная радость эта через сто сорок лет летела к нему, он ощущал ее, чувствовал… Он разбирал в Стерч-Картыгане «юнкерсовский» механизм, чистил промасленной тряпицей шестеренки, весело откликаясь на шутки буровиков, с завистью поглядывая на ажурную вышку (которая напоминала ему самую что ни на есть Эйфелеву башню), мечтая покорить ее, одолеть, добраться до самого верха…
В Лок-Батанске за дружескими открытыми лицами его интернациональной бригады ему виделась вся страна, все люди, спаянные одной целью. Они вместе работали, вместе справляли свадьбы, пели прекрасные песни и поднимали тосты за любовь, дружбу и счастье. И счастье это он тоже чувствовал… В раздольном Поволжье он, вцепившись в рычаги до кровавых мозолей на руках, вытягивал лебедкой застрявшие в скважине трубы. Стальные тросы звенели, как натянутая тетива, еще миг — и вся вышка развалилась бы, словно хрупкий карточный домик. Но отступать было нельзя, нужно было только победить. Эти слова он и шептал вслух, как молитву… Проваливаясь в топь, шел к сахалинской сопке, к уже пробуренным на Охе скважинам. А вслед за ним шагали пятнадцатилетние мальчишки, «фабзайцы», похожие на голодных зверьков. Но он знал, что на них можно положиться, не подведут. Не ведал лишь того, что один из них — вон тот, самый шустрый, который впереди, через день будет лежать распластанным у его ног, вмятый в землю. И сухие слезы будут стоять в горле, готовые вырваться, как брызги ледяного ветра…
Сибирь, Тюмень, огромный муравейник перед глазами, зовущий его голос старого ханты, в меховой одежде, расшитой цветными тканями и бисером. Звуки бубна. На ногах ханты — черки, целиком сшитые из камусов, шкур с лап крупного животного; на голове — капюшон малицы с ложной косой, пучками волос, перевитых цветным шнурком. Это — шаман. Голос говорит ему, словно предупреждает, на незнакомом языке: «Тогово илакал, кунаканмэ балдыкал, авдува иргивкэл — бэе тэкэнин окал». Что это — угроза? Нежелание видеть пришельцев на этой древней земле? Нет, шаман настроен вполне миролюбиво, он стар и мудр, понимает, что белый человек пришел не губить землю и недра, не разорять их, а спасти, поднять «черную живую кровь», рада блага всех — и его народа тоже. Слова эти означают другое, смысл их проясняется в сознании без всякого толмачества. Они такие же древние, как библейские заповеди, только из «Иты» местного племени. И означают простые человечные истины: «Очаг свой разожги, ребенка роди, скотину вырасти — корнем человека стань… То, что тебе дается, не жалей для людей, соблюдай обычаи равного дележа со всеми. А Небо теплом своим все соринки земли растит». Звучит бубен все громче и тревожнее, как заклинание, звучит, как набат в человеческом сердце. А голос продолжал говорить, рассказывать:
