Сократ, как видим, и сам признает, что он — человек скорее рассудочный, а поэту необходима фантазия, и потому на этом поприще ему было нелегко. Уже известный нам позднеантичный биограф-компилятор (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 42) приводит некоторые фрагменты из предсмертных стихов Сократа. А именно — начало его гимна Аполлону:
Слава тебе, Аполлон Делией с сестрой Артемидой!
И начало одной из басен:
Некогда молвил Эзоп обитателям града Коринфа:
Кто добродетелен, тот выше людского суда.
Если эти отрывки подлинны, то перед нами — единственные сохранившиеся строки, написанные самим Сократом. Часто, впрочем, отрицают их подлинность и говорят о поздней подделке. Но почему бы? Так сказать, из «презумпции виновности» в отношении древних текстов? Не одобряем такую позицию.
А если перед нами действительно слова самого «босоногого мудреца», появляется возможность интересного анализа. Всмотримся, во-первых, в отрывок из гимна. Аполлон почитался в Элладе во многих «ипостасях». Особенно славен был Аполлон Дельфийский — тот самый, при святилище которого находился оракул, объявивший Сократа мудрейшим из людей. И при каких-нибудь иных условиях, пожалуй, было бы естественнее ожидать от Сократа воспевания именно этого божества.
Однако же сократовский гимн, как видим, обращен к Аполлону Делосскому. Дело, думается, в следующем: в тот конкретный момент именно ему философ имел причину быть благодарным. Ведь, что бы ни говорить, из-за праздника на Делосе произошла отсрочка казни. Подчеркнем: Сократ отнюдь не цеплялся за жизнь любой ценой, но все же дарованный богом лишний месяц жизни — в любом случае не зло, а благо, даже если этот срок приходится провести в тюрьме и в оковах.
Теперь о баснях. Басенный жанр
относится к числу наиболее древних. В Греции его происхождение, как всем известно, связывалось с именем Эзопа. Но Эзоп — фигура не менее (если не более) туманная, чем Гомер. Его сохранившиеся жизнеописания практически во всех биографических деталях чисто легендарны. Творческую деятельность Эзопа условно относят к VI веку до н. э.
Как бы то ни было, ясно, что басня — продукт устного народного творчества, а не создание какого-то одного гениального писателя. «Эзоповыми баснями» по традиции называли все ранние басни — именно потому, что по сути своей они анонимны. Басни эти наряду с другими литературными произведениями изучались в школе и потому были прекрасно знакомы всякому образованному человеку. Судя по приведенным чуть выше словам Сократа, ученики даже учили их наизусть.
Басни в тот исторический период имели еще прозаическую форму. И кажется, до Сократа никому не приходило в голову переложить их в стихи. И он в таком случае оказался первым на этом поприще! То есть заложил ту богатейшую, многовековую традицию, которой в дальнейшем следовали Федр и Бабрий, Лафонтен и Крылов, — в общем, великие баснописцы всех времен и народов, придававшие своим произведениям именно вид небольших стихотворений.
Позднеантичный автор несколько пренебрежительно называет дошедшую до него басню Сократа «не очень складной» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11.42). Но тут виден некоторый снобизм человека, жившего в эпоху уже куда более утонченных и изящных литературных форм. Понятно, что и Гомер, Эсхил или Софокл покажутся несколько грубоватыми на фоне изысканной куртуазности Каллимаха или Аполлония Родосского. Но зато последним явным образом недостает той художественной мощи, которая была свойственна более ранним поэтам. Впрочем, ответственно судить о действительных достоинствах или недостатках сократовских басен мы никак не можем, ибо дошли-то от них всего лишь две строчки (цитированные выше). В принципе, не было бы ничего удивительного, если бы впервые предпринятый опыт сочинения стихотворных басен и действительно оказался не слишком удачным. Как известно, первый блин часто бывает комом. А тут еще нужно учитывать, что за дело взялся человек, никогда прежде не занимавшийся поэзией.
Характерно и само содержание басни, написанной Сократом. Даже на основании такого маленького отрывочка, какой мы имеем, об этом содержании можно составить представление, хотя бы самое общее. Ключевой является мысль: «Кто добродетелен, тот выше людского суда». Не приходится сомневаться, что Сократ говорит о себе самом! Приведенная строка в точности характеризует его ситуацию и выражает собой основное настроение его защитительной речи. Причем в данном случае неважно, сочинил ли философ эту строку сам или взял идею из Эзопа и просто верифицировал. Главное в том. что он и в тюрьме, в преддверии смерти, продолжал размышлять — и это вполне естественно! — над тем, что волновало его ранее.
* * *
А корабль со священным посольством неспешно двигался с Делоса в Афины, неминуемо приближая роковой день. И однажды в тюрьму прибежал, запыхавшись, верный Критон. Прибежал ранним-ранним утром, затемно, — его и впустил-то сторож только потому, что старик сунул ему денег. Сократ еще спал, и Критон долго сидел у изголовья, не желая тревожить и ожидая, когда друг-наставник сам пробудится.
Философ, открыв глаза и увидев самого давнего и преданного из своих учеников, надо полагать, сразу понял, в чем дело. Да и любой догадался бы: тут особой проницательности не нужно. Поэтому он скорее для проформы задает неизбежные вопросы:
«Сократ:…Зачем же ты пришел так рано?
Критон: Я пришел с печальным известием, Сократ, печальным и тягостным не для тебя, как я вижу, а для меня и для всех твоих близких, — с известием, которое мне кажется непереносимым.
Сократ: С каким это? Уж не пришел ли с Делоса корабль, с приходом которого я должен умереть?
Критон: Прийти-то еще не пришел, но думается мне, что придет сегодня, судя по словам тех, которые прибыли с Суния (Суний — крайний юго-восточный мыс Аттики. — И. С.) и оставили его там. Ну вот из того, что он и передают, очевидно, что он придет сегодня, и завтра, Сократ, тебе необходимо будет окончить жизнь.
Сократ: Да в добрый час, Критон! Если богам угодно так, пусть будет так» (Платон. Критон. 43 с сл.).
Как видим, «босоногий мудрец» привычно невозмутим. Да и не удивительно это, учитывая все, что мы о нем знаем. Критон же, напротив, в полной панике. Скорее уж этому приходится удивляться. Неужели он до сего дня питал какую-то надежду, что свершится чудо и корабль с Делоса не вернется? Вначале его речь полна просто эмоциональными восклицаниями: «На тебя же давно удивляюсь, глядя, как ты сладко спишь… Разумеется, мне и прежде, во время всей твоей жизни, нередко приходилось удивляться твоему нраву, но особенно я удивляюсь ему теперь, при твоем несчастье, как ты его легко и терпеливо переносишь» (Платон. Критон. 43 b).
Потом он переходит к делу: к организации побега. Не так-то уж и трудно это сделать: среди поклонников Сократа немало людей состоятельных, а деньги, как известно, отпирают любые двери. Более того, можно догадываться, что, если бы философ бежал, афинские власти посмотрели бы на это «сквозь пальцы». Более того, даже были бы, скорее всего, удовлетворены таким исходом. Ведь явно же ощущалось, что, когда Сократа приговорили к смерти, совершилась несправедливость, которая могла породить об Афинах дурные толки во всей Элладе. Речь-то шла о человеке, известном далеко за пределами родного полиса, о мыслителе, к которому ехали учиться люди из самых разных мест, о мудреце, которому сам Дельфийский оракул присудил «пальму первенства»! Одним словом, скандал.
