«Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго (очевидно, цикута не была еще приготовлена, не ждали, что Сократ ее так скоро прямо-таки потребует. — И. С.), потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал:
— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком — что же мне надо делать?
— Да ничего, — отвечал то, — просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само.
С этими словами он протянул Сократу чашу. И Сократ взял ее с полным спокойствием, Эхекрат, — не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:
— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?
— Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.
— Понимаю, — сказал Сократ. — Но молиться богам и можно и нужно — о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.
Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко.
До сих пор большинство из нас как-то еще удерживалось от слез, но увидев, как он пьет и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя — да! не его я оплакивал, но собственное горе — потерю такого друга! Критон еще раньше моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил:
— Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства. — ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!
И мы застыдились и перестали плакать» (Платон. Федон. 117 а слл.).
Опять остановимся. Не друзья утешают приговоренного к казни, ободряют его, призывают мужаться. Нет, сам приговоренный, более того, уже казненный — ибо казнь свершилась! — успокаивает рыдающих друзей.
«Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет.
Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся — он лежал, закутавшись, — и сказал (это были его последние слова):
— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.
— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?
Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза» (Платон. Федон. 117 е слл.).
«ЯЗЫЧЕСКИЙ ХРИСТОС» И ЕГО АПОСТОЛЫ
Такая вот смерть. С чисто внешней точки зрения — настолько неприглядная, что, кажется, дальше ужей некуда. В тюремной камере, в присутствии палача, который до последней минуты не дает покоя, всё щупает разные части тела. Причем делает это, надо полагать, в первую очередь для того, чтобы проверить — а все ли идет как надо? Не оказалась ли, часом, приготовленная порция яда меньшей, чем требуется? А то ведь, чего доброго, не подействует, и приговоренный останется в живых, придется казнить его агорой раз… Скандал будет! Выйдет, что называется, «экономия себе на голову».
Но в то же время самое главное впечатление, возни кающее у каждого, кто читает рассказ Платона о смерти Сократа, — это, конечно, впечатление колоссальной высоты духа, проявляемой человеком, которого безвинно — и притом вполне законно — умерщвляют.
Несколько наивным на первый взгляд кажется заключительное восклицание платоновского «Федона»: «Таков, Эхе-крат. был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого» (Платон. Федон. 118 а). И тем не менее по здравом размышлении приходится признать, что именно такая простодушно-восторженная концовка лучше всего передает чувства людей, присутствовавших при кончине «босоногого мудреца».
Поневоле припоминается другая великая смерть — случившаяся почти полутысячелетием позже той, о которой только что говорилось, — по традиционной датировке, в 33 году н. э. Тоже неправедный суд и несправедливый приговор. Тоже казнь — правда, публичная и демонстративно позорная. И тоже, в сущности, за бескомпромиссность, за то, что не такой, как все, и не хочет притворяться таким же… Читатели, конечно, уже поняли, о ком и о чем идет речь.
Закрадывается вначале даже кощунственная мысль: а ведь, пожалуй, язычник Сократ более твердо, стойко встретил свой смертный час, чем сам основатель христианства?! Евангелистами приводятся предсмертные восклицания Христа, выражающие горе, почти отчаяние: «Душа моя скорбит смертельно… Да минует меня чаша сия» (Евангелие от Матфея. 26. 38–39). Это— незадолго до ареста. И потом, уже на кресте: «Боже мой. Боже мой! Для чего ты меня оставил?» (Там же. 27.45). Из уст Сократа до последнего мига не вырвалось ни намека на подобные жалобы.
Но тут нужно помнить, что Христа перед казнью подвергали избиениям, издевательствам, да и сама казнь — распятие — была долгой и мучительной. Обычному человеку (а Христос пришел в мир именно как обычный человек) не под силу такое вынести. Сократа же, по достаточно гуманным обычаям, принятым в Афинах того времени (конечно, если вообще можно употребить слово «гуманный» применительно к убийству человека), лишили жизни без физических мучений. К рубежу V–IV веков до н. э., насколько можно судить, выработалось уже мнение, что смертная казнь — вещь сама по себе слишком серьезная, чтобы ее следовало еще чем-либо отягощать; напротив, нужно смягчать страдания казнимого. Отсюда — переход от привычного ранее сбрасывания в пропасть к чаше цикуты. К той самой чаше, само имя которой уже вскоре стало употребляться как нарицательное. Напомним и повторим: Христос молится о том, чтобы миновала его чаша сия. Подразумевается, естественно, чаша цикуты — просто как символическое обозначение казни. Хотя на самом деле ждала Христа отнюдь не пресловутая чаша, а веши посерьезнее…
Кстати, может быть, уместно поставить вопрос: а когда же именно появилась пресловутая чаша в качестве орудия казни? Известно, что стратегов, осужденных после битвы при Аргинусских островах, сбросили в пропасть. Это было в 406 году до н. э. (время агонии афинской демократии, канун олигархического переворота Тридцати). С другой стороны, Ферамену, казненному по инициативе Крития, то есть уже при «Тридцати тиранах», в конце 404-го или начале 403 года до н. э., поднесли уже цикуту. Стало быть, к этому, весьма краткому хронологическому промежутку (406–404 годы до н. э.) и следует приурочивать перемену. Вполне возможно, что она связана именно с переворотом Тридцати, и этот режим, придя к власти, ввел новый способ приведения в исполнение смертных приговоров. Конечно, такое утверждение с трудом увязывается с общей для античных источников крайне негативной репутацией «Тридцати тиранов», запятнавших себя — в этом не приходится сомневаться — обилием неправедных казней. Но, может быть, именно потому — цикута? С ее помощью можно было убивать и обильно, и «безболезненно»…
