Анаксагор отрицал существование пустоты и признавал бесконечную делимость вещества. Он занимался также естественно-научными изысканиями: объяснял причины солнечных и лунных затмений, падений метеоритов, внес вклад в развитие идеи о бесконечно малых величинах. Современников особенно поражало суждение Анаксагора, что Солнце — не бог Гелиос, скачущий по небу на колеснице, а «глыба, огненная насквозь, а величиной оно больше Пелопоннеса» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 8). Подобная оценка размеров Солнца в наши дни, разумеется, может вызвать только улыбку, однако важно уже то, что был сделан шаг от мифологического к рационалистическому пониманию природного феномена.
Взгляды Анаксагора в Афинах получили широкую известность, поскольку он излагал их в своих трудах, которые каждый мог купить в книжных лавках (ср.: Платон. Апология Сократа. 26 d). Уже сам факт, что подобная литература продавалась, а стало быть, находила спрос, свидетельствует: интерес к философии среди афинян был весьма велик.
Этим интересом «заразился» и Сократ. Однако все-таки не похоже, что он получил систематическое и полное философское образование у кого-либо из мыслителей, приезжавших в Афины. У самого Анаксагора он не учился. Контакты Сократа с Архелаем, учеником Анаксагора, зафиксированы достаточно надежно, однако ввиду путаницы и противоречий в источниках характер этих контактов не вполне ясен.
Интересно, что в диалогах Платона Сократ не называет Архелая своим учителем. В этом качестве выступает совсем другой философ — 11 род и к с острова Кеос. В его присутствии он, во всяком случае, прямо говорит: «Я ученик вот этого Продика» (Платон. Протагор. 341 а).
Но не сталкиваемся ли мы здесь опять с пресловутой сократовской иронией? Похоже, что именно с ней. Приведем для сопоставления слова Сократа, сказанные другому собеседнику и по другому поводу: «Конечно, если бы я успел прослушать у Продика пятидесятидрахмовый урок, после чего, по его словам, можно и самому стать учителем, ничто не помешало бы тебе тотчас досконально узнать всю истину о правильности имен. Да вот такого-то урока я не слыхал, а прослушал всего лишь драхмовый» (Платон. Кратил. 384 b).
Продик (он принадлежал к софистам, о которых будет подробнее говориться в следующей главе) брал с учеников плату, как и почти все философы, занимавшиеся преподаванием. Как видим из цитаты, стоимость полного курса у него составляла для ученика 50 драхм. Сократ же получил у него знаний на одну драхму. То есть, очевидно, посетил какое-нибудь одно его занятие, чтобы составить себе представление, что это такое, — и не более того. Можно ли в подобной ситуации говорить об отношениях ученичества? Думаем, вряд ли.
Да и в целом Сократ не очень-то высоко ставил Продика как мыслителя и учителя. Известно, что к нему он отсылал тех из своих учеников, которые не проявляли большого стремления к отысканию истины (Платон. Теэтет. 151 b). Иными словами, не приходится сомневаться, что «босоногий мудрец» упоминает свое «обучение» у Продика лишь иронически. Хотя два философа, конечно, общались между собой — но ведь Сократ с кем только не общался!
Создается впечатление, что он и приобщился к философии именно таким путем — просто вступая в общение то с одним, то с другим ее представителем. И с Анаксагором, и с Архелаем, и с Продиком, и с многими другими… Конечно, читал также и их труды. И брал понемногу из разных источников. В этом плане, пожалуй, уже упоминавшаяся характеристика Сократа как «самоучки в философии» не будет неверной (Ксенофонт. Пир. 1. 5). Во всяком случае, он не был ничьим учеником в полном смысле слова. Тем более не был чьим-либо последователем. Нет, он шел своей непроторенной тропой, В чем же заключалась оригинальность?
* * *
Когда в Ионии в VI веке до н. э. родилась древнегреческая философия, исторически первым предметом ее интереса стало изучение природы, физического мира. Иными словами, первые античные мыслители были натурфилософами. Этот интерес сохранялся в ионийской философской школе долго, по существу — на всем протяжении ее существования. Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Гераклит, Анаксагор, Демокрит и многие другие занимались вопросами происхождения мира, законов, по которым он живет и развивается. Проблемы человека, его внутреннего мира, взаимоотношений людей, жизни в обществе, этики — все это раннегреческих философов, как правило, не слишком волновало: казалось мелким и незначительным в сравнении с грандиозными загадками мироздания. Философия была, так сказать, обращена «вовне», а не «вовнутрь».
Наибольшее внимание привлекала тема первоистоков. Из чего все появилось? По Фалесу — из воды, по Анаксимену — из воздуха, по Гераклиту — из огня… Анаксимандр, один из самых глубоких эллинских мыслителей
, считал первоначалом мира «алейрон» — некую неопределенную, вечную и безграничную материю, относительно правильного понимания сущности которой между специалистами и по сей день нет полного согласия. Анаксагор, как мы видели, сводил все к «семенам» вещей и к упорядочивающему Разуму, а Демокрит — к хаотическому движению неделимых атомов в пустоте, причем, напротив, вообще не допускал какого-либо разумного начала в этом процессе.
Похоже, что в юности, только-только вступив на стезю философской мысли, Сократ пережил некоторое увлечение натурфилософией. Вот как он, по словам Платона, говорит об этом в последний день своей жизни (Платон. Федон. 96 а слл.):
«В молодые годы, Кебет, у меня была настоящая страсть к тому виду мудрости, который называют познанием природы. Мне представлялось чем-то возвышенным знать причины всякого явления — почему что рождается, почему погибает и почему существует. И я часто бросался из крайности в крайность и вот какого рода вопросы задавал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вызывают гниение, не тогда ли, как судили некоторые, образуются живые существа? Чем мы мыслим — кровью, воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни третьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, и зрения, и обоняния, а из них возникают память и представление, а из памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание? Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и на земле, и все для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно — так казалось и мне самому, и остальным, — а теперь, из-за этих исследований, я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде… Теперь, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — я далек от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих вещей… Один изображает Землю недвижно покоящейся под небом и окруженною неким вихрем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из воздуха, но силы, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не предполагают за нею великой божественной мощи. Они… нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в плавание… После того, — продолжал Сократ, — как я отказался от исследования бытия, я решил быть осторожнее… Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину бытия… Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется, согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное — идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, — а что не согласно с ним, то считаю неистинным».
