Но, может быть, потом ему все-таки удается найти те самые нужные слова, идущие от сердца? Нет, разговор продолжается в подобном же духе:
«А ты… мало, думаешь, доставлял ей хлопот и криком и поступками, и днем и ночью, капризничая с детства, мало горя во время болезни?.. А ты прекрасно понимаешь, что когда мать говорит тебе что-нибудь, то у нее нет на уме никакого зла, а, напротив, она желает тебе добра, как никому другому, и все-таки сердишься на нее?.. Значит, хоть она желает тебе добра и во время твоей болезни прилагает все заботы, чтобы ты выздоровел и не нуждался ни в чем необходимом, хоть она, кроме того, усердно молит богов за тебя и исполняет обеты, ты все-таки говоришь, что у нее тяжелый характер? Я думаю, что если ты не можешь выносить такой матери, то не можешь выносить счастья… Если кто не почитает родителей, того оно (государство. — И. С.) подвергает наказанию и, как оказавшегося при испытании недостойным, не допускает к занятию государственных должностей, находя, что он не может с надлежащим благочестием приносить жертв, приносимых за государство, и вообще ничего не может делать хорошо и справедливо… Так вот, сынок, если ты благоразумен, у богов проси прощения за непочтительность к матери, как бы они, сочтя тебя неблагодарным, не отказали тебе в своих благодеяниях, а людей остерегайся, как бы они, узнав о твоем невнимании к родителям, не стали все презирать тебя и как бы тебе не оказаться лишенным друзей. Ведь если люди сочтут тебя неблагодарным к родителям, то никто не будет рассчитывать на благодарность от тебя за свое добро» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 2.8 слл.).
Все это очень похоже на резонерские нравоучения отца, педантичного до занудства, и вряд ли могло произвести серьезный педагогический эффект. Думается, не случайно Ксенофонт ничего не сообщает о том, что в конечном счете ответил Лампрокл на эту лекцию и изменились ли в лучшую сторону его отношения с матерью.
А самое главное — чисто внешний характер доводов. Сократ, рационалист до мозга костей, и с сыном беседует так, как будто это его сотоварищ по занятиям философией. Апеллирует исключительно к здравому смыслу, а нужно бы — к чувствам.
Обратим внимание еще на то, что, согласно процитированному здесь сократовскому разъяснению, любить и почитать мать нужно, в общем-то, не как самоцель, а как средство достижения каких-то иных целей. В частности, кто не чтит родителей, тот может потерять друзей. Отсюда подспудно прочитывается, что в иерархии ценностей, признаваемой Сократом, друзья стоят на более высоком месте, чем семья.
…А Ксантиппа, несмотря на весь свой тяжелый характер, все-таки любила Сократа. Просто любила. Это становится предельно ясно, когда читаешь рассказ о последнем дне философа. Федон, один из его учеников, вспоминает, как он с несколькими друзьями пришел к Сократу в тюрьму — проститься с ним и побеседовать перед казнью.
«Войдя, мы увидели Сократа, которого только что расковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь — с ребенком на руках.
Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так:
— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобою.
Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:
— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.
И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь» (Платон. Федон. 60 а).
Ксантиппа покидает мужа, чтобы никогда больше его не увидеть
. А он, растирая отекшие от оков ноги, тут же начинает с присутствующими очередную философскую беседу… Тут-то и становится видно (если и без того это было кому-нибудь непонятно), кто был для Сократа истинной семьей: не домашние, а друзья и ученики. С ними он и проводит все время, оставшееся до казни. А жене он даже не сказал «прощай».
К чести Ксантиппы, она, понимая, что занимает в жизни супруга далеко не первое место, во время этой последней встречи смирилась и не роптала. Обратим внимание на ее слова. Женщина горюет не о том, что она сама больше не увидит мужа, а о том, что его друзья больше не побеседуют с ним! Такое поведение нельзя назвать иначе, как самоотверженным.
ИСКУССТВО ДИАЛОГА
Развернутое сравнение Сократа с силеном, внутри которого — изваяния божеств, сделанное Алкивиадом и приведенное в предыдущей главе, имеет, помимо всех прочих, еще и вот какую сторону: разительное противоречие между формой и содержанием. Все, что известно об обычном житейском поведении «босоногого мудреца», вроде бы однозначно характеризует его как человека очень спокойного, невозмутимого, несколько медлительного, — в общем, можно сказать, флегматичного. В наше время людей, которые способны вдруг надолго задуматься, встав на одном месте, даже уничижительно называют «заторможенными».
Но куда девалась вся эта сократовская флегматичность, как только он вступал с кем-нибудь в беседу! Философ чудесным образом преображался. На смену хладнокровной сдержанности немедленно и внезапно приходила самая буйная игра мысли. Не случайно все, кто проходил «школу» общения с Сократом, бывали им зачарованы. Причем «зачарованы» — здесь не метафора, не гипербола; слово употреблено в самом прямом смысле.
Приведем, например, слова Менона — аристократа из Фессалии, самой северной древнегреческой области, приехавшего в Афины и познакомившегося с Сократом. Поговорив с философом некоторое время, Менон вдруг заявляет: «Я, Сократ, еще до встреч и с тобой слыхал, будто ты только то и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и зачаровал до того, что в голове у меня полная путаница. А еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое — я оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать… Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля схватили бы как колдуна» (Платон. Менон. 79 с слл.).
Итак, Сократа уподобляют самому настоящему колдуну. Причем Менон в этом отнюдь не одинок. Алкивиад, которому довелось пообщаться с «босоногим мудреном» значительно больше, говорил, в сущности, то же самое. Выше уже отчасти приводились его слова — о том, что Сократ завораживает людей своими речами, что у самого Алкивиада, когда он его слушает, бьется сердце, из глаз льются слезы, а душа страстно желает начать новую жизнь. Далее красавец-аристократ продолжает:
«Да и сейчас я отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние… Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений… Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир» (Платон. Пир. 216 а слл.).
