Одним словом, Аристид, скорее всего, принадлежал по размеру своего состояния к отнюдь не бедным людям. Что же касается его образа жизни, скромного и умеренного, то здесь перед нами не столько знак бедности в собственном смысле слова, сколько сознательная линия поведения, намеренный отказ от любой роскоши. Весьма вероятно, что Аристид воспроизводил на афинской почве именно простоту быта спартанцев; сообщается, что «среди государственных деятелей он более всего восхищался лакедемонянином Ликургом (легендарным спартанским законодателем. — И. С.) и стремился ему подражать» (Плутарх. Аристид. 2).
Напомним теперь о том, что между семьями Аристида и Сократа на протяжении нескольких поколений сохранялась наследственная дружба. А это, помимо прочего, не может не свидетельствовать об определенной общности мировоззрения. Сократ избрал для себя вполне «спартанский» жизненный стиль, причем довел его до логического предела. Идти по этому пути еще дальше — это означало бы уже стать Антисфеном, который делал нищету предметом гордыни (как известно, от великого до смешного — один шаг). Такое для Сократа было, конечно, неприемлемо, поскольку никак не походило на суровую искренность граждан Спарты.
И все-таки была одна вещь, из-за которой спартанцы никогда не признали бы Сократа вполне «своим». Они говорили не только кратко, но к тому же еще и мало, редко. Сократа же его недоброжелатели, пожалуй, могли бы назвать самым болтливым человеком в Афинах. Он подходил к людям, даже малознакомым, где угодно — на улице, в лавке, в палестре — и начинал свой разговор — сперва вроде бы незамысловатый, но потом оказывавшийся таким, что из-за него порой даже совершенно менялась вся жизнь собеседника.
Именно так получилось, например, с Ксенофонтом. «Говорят, Сократ повстречал его в узком переулке, загородил ему посохом дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую-то снедь. Получив ответ, он продолжал: «А где можно человеку стать прекрасным и добрым?» И когда Ксенофонт не смог ответить, Сократ сказал: «Тогда ступай за мною и узнаешь». С этих пор он стал слушателем Сократа…» [Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 48).
А разве не так же было и с самим великим Платоном? Тот хотел было избрать театральную стезю и уже написал трагедию. «Но потом… он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа и сжег свои стихи с такими словами:
Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону!
И с этих пор (а было ему двадцать лет) стал он неизменным слушателем Сократа» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. III. 6). Между прочим, характернейший факт: опять, уже не в первый раз оказываются связанными друг с другом тема Сократа и тема театра…
Но, конечно, далеко не на всех беседы Сократа производили такой же эффект. Случались и противоположные результаты: вполне понятно, что среди афинян было более чем достаточно людей, которых настойчивые расспросы о каких-то странных вещах могли только привести в раздражение.
Анит, богатый владелец ремесленной мастерской и видный политик, был на рубеже V–IV веков до н. э. одним из влиятельнейших афинских граждан, фактически вторым лицом в государстве. Так вот он, послушав Сократовых вопросов и мнений, в конце концов с гневом произносит: «По-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь» (Платон. Менон. 94 с — 95 а).
Пройдет немного времени — и Анит добьется суда над Сократом, запустит тот «спусковой механизм», который приведет к гибели философа…
* * *
Как развертывается, как проходит типичная сократовская беседа? Считается — и, насколько можно судить, справедливо, — что наилучшее понятие об этом дают диалоги Платона, правда, не все, а ранние, сократического периода. В них собеседниками «босоногого мудреца» выступают самые разные люди — софисты, полководцы, прорицатели, поэты, юноши, знатные чужеземцы… Но разговор по большей части идет по одной и той же схеме.
Вначале Сократ предлагает обсудить какой-нибудь вопрос, который с виду кажется несложным. Например, дать определение тому или иному качеству. Собеседник откликается и дает определение — такое, какое кажется наиболее резонным с точки зрения обычного житейского здравого смысла. Но Сократ с помощью серии кратких, метких вопросов заставляет собеседника самого прийти к мысли о неверности этого определения. Предлагается ряд новых определений той же веши — но у каждого оказываются свои недостатки.
Так какое же определение все-таки будет верным? А вот на это подчас ответа не дается. Многие сократические диалоги Платона имеют открытую концовку, оставляют проблему нерешенной. Правда, у Ксенофонта не так: у него Сократ на всякий случай жизни имеет готовое предписание. Но Ксенофонт, думается, творил такого Сократа, какой был ближе и понятнее ему самому — человеку прямому, без особых интеллектуальных изысков. Картина, представляемая Платоном, явно ближе к истине. Потому-то и слыл Сократ возмутителем спокойствия, что он ставил вопросы, показывал всю их сложность, а потом оставлял собеседников с этими вопросами — думайте, дескать, сами.
Проиллюстрируем сказанное примерами из нескольких конкретных диалогов. С фессалийцем Меноном Сократ разбирает вопрос, можно ли научиться добродетели. Но для этого, естественно, вначале нужно понять, что такое сама добродетель.
Сперва Сократ и Менон выясняют, что нет особой добродетели для мужчин и для женщин, для детей и для стариков, для свободных и для рабов. Добродетель — это некая единая сущность. Это — не способность повелевать людьми; это и не справедливость, поскольку справедливость — лишь один из видов добродетели. Неверно и определение добродетели как желания хорошего и способности его творить: ведь творящие зло тоже могут думать, что творят добро. Под тем же добром можно понимать и такие вещи, как приобретение денег, славы и т. п., а какое отношение все это имеет к справедливости? В общем, возникает какое-то уравнение со многими неизвестными.
Именно на этом этапе — так сказать, на «низшей точке» рассуждения, когда оно, кажется, заходит в тупик, — Менон и прибегает к цитированному выше сравнению Сократу с колдуном и с электрическим скатом, а потом растерянно произносит: «Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она такое? Какую из неизвестных тебе вещей изберешь ты предметом исследования? Или если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она именно то. чего ты не знал?» (Платон. Менон. 80 d).
Но вот тут-то под водительством Сократа и начинается постепенный выход из тупика. Философ вводит знаменитый, принципиальный тезис: любое знание есть припоминание души о том, что она видела до своей земной жизни. Именно по-этому-то метод вопросов и ответов — самый лучший путь исследования: он способствует тому, что забытое душой восстанавливается в памяти. Тут же Сократ иллюстрирует это положение примером: подзывает мальчика-раба, естественно, никогда не получавшего никакого образования, тем более математического, и с помощью умело поставленных наводящих вопросов добивается того, что мальчик самостоятельно дает доказательство геометрической теоремы: если взять два квадрата, площадь одного из которых вдвое больше площади другого, то длина стороны большего квадрата будет равна длине диагонали меньшего. Откуда раб взял это знание, ведь его же этому никто не учил? Получается, оно хранилось в его душе еще до рождения.
