Итак, притворное самоуничижение? Пожалуй. Есть в разговорном языке словечко «прибедняться». Вот оно как раз очень подходит к описываемым здесь ситуациям. Жаль, что от него нельзя образовать термин, который при этом литературно звучал бы.
И еще одно русское слово приходит в голову, когда думаешь об eironeia: «лукавство». Точным переводом греческого термина оно, понятно, тоже быть не может, поскольку несет в себе ряд совершенно иных смысловых коннотаций. Но все же есть и что-то общее… По крайней мере, во многих случаях ту или иную реплику Сократа вполне можно охарактеризовать: «Сократ лукавит», — и это будет лучше, чем «Сократ иронизирует», или, тем более, чем «Сократ притворяется».
У eironeia и «лукавства» имеется еще и то сходство, что оба термина могут как нести негативный заряд, так и быть полностью свободными от него. Возьмем то же русское слово «лукавый». С одной стороны, в молитве «Отче наш» выражение «…и избави нас от лукавого» означает не кого иного, как самого дьявола. А с другой стороны — во фразах типа «Он посмотрел с лукавой улыбкой» то же слово имеет скорее положительный, чем отрицательный смысл.
* * *
Просим прощения у читателей за этот лингвистический экскурс; возможно, он не оказался совсем уж бесполезным и позволил что-то лучше понять. Во всяком случае, стало ясно, что сократовская ирония, ирония-лукавство противопоставляется античными авторами хвастовству, бахвальству. Два качества соотносятся друг с другом как литота и гипербола.
Но можно эту иронию противопоставлять также и чрезмерной серьезности. Много раз мы уже приводили слова Сократа по самым разным поводам, и постоянно приходилось замечать, что он даже о важнейших и сложнейших вещах говорит как бы не вполне серьезно, полушутя.
Вот еще один «водораздел», отграничивающий Сократа от софистов. Те как раз были чрезвычайно серьезными, до напыщенности. Чувство юмора, похоже, было им совершенно чуждо. Рука об руку с этой серьезностью шло у них как раз хвастовство, стремление преувеличивать собственные заслуги и достоинства. Особенно отличался этим Гиппий, который ничтоже сумняшеся был готов на такие, например, перлы самовосхваления:
«…Прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародные состязания эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств и отвечал любому на его вопросы… С тех пор, как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного» (Платон. Гиппий меньший. 363 d — 364 а).
«Всякий раз, как Элиде нужно бывает вести переговоры с каким-нибудь государством, она обращается ко мне прежде, чем к кому-нибудь другому из граждан, и выбирает меня послом, считая наиболее подходящим судьею и вестником тех речей, которые обычно произносятся от каждого из государств» (Платон. Гиппий больший. 281 а).
Все это очень похоже на какую-то навязчивую саморекламу — да, по сути, и является таковой. Ведь софисты были в полном смысле слова торговцами собственной мудростью; и, похоже, они чуть ли не первыми в истории человечества открыли столь знакомую нам ныне максиму «Реклама — двигатель торговли». Тот же Гиппий и в этом смысле наиболее откровенен, хвастливо открывая свой главный мотив — страсть к наживе:
«Если бы ты знал, сколько денег заработал я, ты бы изумился! Не говоря об остальном, когда я однажды прибыл в Сицилию, в то время как там находился Протагор, человек прославленный и старший меня по возрасту, я все-таки, будучи много его моложе, в короткое время заработал гораздо больше ста пятидесяти мин, да притом в одном только совсем маленьком местечке, Инике, больше двадцати мин. Прибыв с этими деньгами домой, я отдал их отцу, так что и он, и все остальные граждане удивлялись и были поражены. Я думаю, что заработал, пожалуй, больше денег, чем любые два других софиста вместе взятые» (Платон. Гиппий больший. 282 de).
Правда, даже и в случае с Гиппием все не столь просто. Как мы видим, деньги ему нужны не ради денег, и он без сожаления отдает их отцу. «Капиталистической» мотивации у него нет. Он скорее гордится самим фактом своих высоких заработков, ибо это поднимает его престиж.
А что же Сократ? А он в ответ на подобные речи охотно потакает и поддакивает. Предоставляет Гиппию и другим софистам хвалиться — а сам над ними тонко подсмеивается. Беседы «босоногого мудреца» именно с представителями софистического движения наиболее ироничны. Причем мы встречаем в соответствующих диалогах иронию в обоих смыслах — как в античном (лукавое самоуничижение), так и в нашем современном (скрытая насмешка).
Он, например, говорит в ответ на словоизлияния Гйппия: «Вот что значит, Гиппий, быть поистине мудрым и совершенным человеком. Ведь ты умеешь и в частной жизни, беря с молодых людей большие деньги, приносить им пользу еще большую, чем эти деньги; с другой стороны, ты и на общественном поприще умеешь оказывать благодеяния своему государству, как и должен поступать всякий, кто не желает, чтобы его презирали, а, напротив, хочет пользоваться доброй славой среди народа… Ты, Гиппий, по-моему, прекрасно говоришь и рассуждаешь, и я могу подтвердить правильность твоих слов. Действительно, ваше искусство сделало успехи в том, что дает возможность заниматься и общественными делами наряду с частными… Ты, Гиппий, приводишь прекрасное и важное доказательство мудрости и своей собственной, и вообще нынешних людей, — насколько же они отличаются ею от древних!» (Платон. Гиппий больший. 281 b слл.).
На вид все это звучит обходительно до подобострастности. Но нелегко ведь принять подобные рассуждения за чистую монету! Воистину, нужно было быть чванным и надутым Гиппием, чтобы не раскусить «комплиментов» собеседника. Особенно под конец разговора, когда Сократ заявляет: «Милый Гиппий, ты счастлив, потому что знаешь, чем следует заниматься человеку, и занимаешься этим как должно — ты сам говоришь. Мною же как будто владеет какая-то роковая сила, так как я вечно блуждаю и не нахожу выхода…» (Платон. Гиппий больший. 304 bс).
Сократ тут очень метко оттеняет свой контраст с софистами — они всё знают, он постоянно ищет. Примерно в таком же тоне, как с Гиппием — разве что ирония еще более тонка — он беседует и с его «коллегами»: Протагором, Горгием и др. Каждый может легко в этом убедиться, просмотрев соответствующие диалоги Платона. А мы уж не будем чрезмерно перегружать текст новыми цитатами: они лишь подтвердят то, что уже было сказано.
Впрочем, конечно, не только с софистами Сократ разговаривал в ироническом духе, а и с другими людьми, даже с друзьями. Повторим снова и снова: почти никогда нельзя было понять (во всяком случае, с ходу, без тщательных размышлений), что в его словах следует воспринимать всерьез, а что — не следует. Да и следует ли хоть что-нибудь?
Нужно оговорить, что эта черта сократовских бесед с наибольшей выпуклостью выступает в передаче Платона, особенно в его произведениях раннего периода. В сочинениях Ксенофонта ирония Сократа не то чтобы совсем не прослеживается — не заметить ее было невозможно, — но прослеживается в несравненно меньшей степени. У Ксенофонта Сократ почти всегда предельно серьезен. Хотя, конечно, встречаются и у него исключения: вспомним приводившийся в начале нашей книги юмористический диалог между Сократом и красавцем Критобулом о том, кто из них более хорош собою. Эпизод этот — из ксенофонтовского, а не из платоновского «Пира».
