Поясним. Пританей был одним из главных афинских общественных зданий, а право пожизненного ежедневного бесплатного обеда в нем считалось едва ли не высочайшей почестью, какую мог получить гражданин Афин. Давалась она за особо славные деяния, например за победу на Олимпийских играх.
А теперь напомним о ситуации: идет суд, решается вопрос о наказании, а Сократ — подсудимый! — вместо того чтобы постараться сделать это наказание по возможности более мягким. в полный голос заявляет, что он достоин не наказания, а… высшей награды.
«Босоногий мудрей» как будто бы снял впервые в жизни маску — ту самую «маску Силена» — и заговорил открыто, могло показаться, что и высокомерно. И уж во всяком случае без иронии. В целом «Апология Сократа» отличается от других сократических сочинений Платона не в последнюю очередь именно тем, что элементы иронии (говорить ли об иронии в античном или в нашем современном смысле слива) в ней выражены в значительно меньшей степени.
Возможно, это в числе прочего вызвано и вот каким обстоятельством. У Сократа неразрывно связаны между собой ирония и диалог. А «Апология» — речь на суде — имеет, естественно, не диалогическую, а монологическую форму. Таковы законы жанра, «иже не прейдеши». Впрочем, Сократ даже и в эту свою речь вносит элементы диалогизма, вступая по ходу ее произнесения в разговор с обвинителем Мелетом (Платон. Апология Сократа. 24 с слл.). Фактически учиняет ему допрос — уж это-то он умел! — и, как водится, разбивает наголову.
В принципе, вопросы противнику как часть судебной речи вполне допускались процедурными нормами афинского судопроизводства. Однако из сохранившихся до нашего времени древнегреческих судебных речей (а до нас дошли десятки таких памятников, в том числе принадлежащих перу таких великих мастеров красноречия, как Демосфен, Лисий, Эсхин и др.) видно, что на практике они применялись крайне редко. Причину объясняет Аристотель, который, разобрав в своем трактате об ораторском искусстве несколько (очень немного) конкретных случаев, когда уместен вопрос противнику — причем в качестве одного из главных примеров приводятся как раз слова Сократа из «Апологии», — далее резюмирует: «В других случаях не надо начинать: ведь если <противник> справится <с вопросом>, покажется, что сила у него; а много вопросов задавать нельзя по слабости слушателя» (Аристотель. Риторика. 111.1419 а 17 слл.).
Иными словами, большинство тяжущихся избегали такого обоюдоострого оружия, как вопросы: ведь для того, чтобы оно не обратилось против самого же спрашивающего, им нужно было пользоваться очень уж виртуозно. Этого почти никто из афинян не мог, а вот Сократ мог. Другое дело, что вопросов Мелету он задает действительно многовато, тем самым как бы нарушая предписание, сформулированное позже Аристотелем: слушателям — а судьи-присяжные были самыми обычными гражданами, в массе своей без сильно выдающихся интеллектуальных способностей — немудрено было запутаться, потерять нить рассуждения.
Сократ на этот раз, впрочем, и не намерен применяться к слушателям (опять в отличие от всей своей предыдущей жизни, когда он находил особые слова для каждого собеседника). Он не собирается говорить защитительную речь так, как принято в суде, то есть выстраивать подходящую для случая речевую стратегию, и уже в самом начале оговаривает:
«Так вот, я и прошу вас убедительно и умоляю, о мужи афиняне: услыхавши, что я защищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на площади у меняльных лавок, где многие из вас слыхали меня, и в других местах, не удивляйтесь и не поднимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз пришел я теперь в суд, будучи семидесяти лет от роду; так ведь здешний-то язык просто оказывается для меня чужим…» (Платон. Апология Сократа. 17 cd).
* * *
Есть, однако, и в «Апологии» место, которое может быть воспринято как проявление иронии (во всяком случае, в античном смысле притворного самоуничижения).
Изречение, которое едва ли не наиболее устойчиво связывается в обиходных представлениях с Сократом, — «Я знаю, что я ничего не знаю». На самом деле именно этих-то слов, если брать буквально, «босоногий мудрец» никогда не говорил; это — его мысль, истолкованная весьма вольно
, более того, ошибочна и нелогична.
Ведь если задуматься, кто действительно ничего не знает — тот никак не может знать и того, что он ничего не знает. Налицо логическое противоречие — примерно такое же, как, например, в известном в античности «критском софизме».
Суть последнего такова. Критянин говорит: «Все критяне — лжецы». Верить ему ил и не верить? Вопрос ответа не имеет — точнее, имеет одновременно два ответа, исключающих друг друга, — и да, и нет. Ибо, если он говорит правду, то, значит, есть хоть один критянин, говорящий правду, и не все критяне — лжецы, то есть говорящий лжет. Говорить правду и лгать одновременно нельзя. Вот так же нельзя одновременно ничего не знать и знать что-то.
Сократ любил точность определений и непротиворечивость формулировок, он не позволил бы себе выражение нечеткое, вводящее в заблуждение. На самом деле Сократ просто заявлял, что ничего не знает, без добавления «я знаю, что…». А мысль эта наиболее полно развивается им как раз в «Апологии».
Сократ вспоминает о том, как был озадачен, когда Дельфийский оракул признал его мудрейшим из людей. Он решил опровергнуть прорицание, найдя человека мудрее себя. И пошел для начала к кому-то из видных государственных деятелей, слывшему мудрецом (имени он не называет). «Когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет… Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я, коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое… Ну и после этого стал я уже ходить по порядку» (Платон. Апология Сократа. 21 с — е).
Далее Сократ описывает, как он общался с поэтами, с ремесленниками — в общем, с представителями различных родов занятий, — и повсюду встречал одно и то же: никто ничего не знал, однако все были убеждены, что что-то знают. Между прочим, в этом пассаже Платона как бы содержится программа всех его сократических диалогов. Ведь в них как раз «босоногий мудрен» выведен беседующим с самыми разными людьми — от полководца до рапсода — и всех их убеждающим, что их якобы твердые знания о том или ином предмете — на деле всего лишь ложные мнения.
Но как же понимать это сократовское незнание? Не являются ли соответствующие заявления философа ироническими, лукавыми? Если он был так уверен, что ничего не знает, то почему же учил других? А он учил. Причем учил не в духе какого-нибудь полного скептицизма и агностицизма, как, казалось бы, пристало человеку, считающему, что никто ничего не знает. Впоследствии в Греции возникла скептическая школа философии, представители которой именно так и высказывались: познание невозможно, поэтому необходимо воздерживаться от суждений.
