Огромное достоинство силлогизма заключается в том, что, если его правильно построить, умозаключение обязательно будет верным; какие-либо ошибки в выводе совершенно исключены. Силлогизм — основа любой дедукции, да и в целом важнейший, неотъемлемый элемент классической формальной логики. «Отцом» этой философской дисциплины традиционно считается сам Аристотель. И действительно, его трактаты по логике (их цикл известен под названием «Органон») довели ее разработку до такой степени совершенства, которая вряд ли кем была превзойдена в последующие века. Однако, как видим, Аристотель готов поделиться честью первооткрывателя, причем именно с Сократом, с которым он связывает обращение к силлогизмам.
Далее, Аристотель приписывает Сократу и изобретение доказательств через наведение. А здесь имеются в виду индуктивные доказательства. Индукция, наряду с дедукцией, — второй главный способ аргументации в логике. В отличие от дедукции, которая представляет собой путь от общего к частному, индукция — это, напротив, путь от частного к общему: на основании ряда конкретных, отдельных, но аналогичных случаев делается принципиальный вывод общего характера. Индуктивный метод, в отличие от дедуктивного, не гарантирует безошибочности. Зато с его помощью можно получить новое знание, а с помощью дедуктивного — фактически нет: в силлогизме вывод не содержит в себе чего-то такого, что уже не содержалось бы в посылках. Поэтому для наиболее полного постижения действительности дедукция и индукция должны применяться в сочетании. А мы здесь подчеркнем, что Аристотель, получается, считает Сократа основателем не только дедуктивных, но и индуктивных умозаключений, то есть, по сути, делает его, а не себя, «отцом логики», себе оставляя более скромную роль продолжателя, развивающего и совершенствующего уже открытое.
Аристотель отмечает еще — и это очень важно! — что Сократ давал общие определения. Но давал ли? Во всяком случае, если верить раннему Платону, от этого-то он как раз и уходил: развенчав и отвергнув традиционные, не философские определения того или иного предмета, в конце концов, оставлял собеседников в недоумении. Все та же нарочитая загадочность, позволившая нам чуть выше сравнить Сократа со Сфинксом. Однако ведь точка зрения Платона — не единственная. Согласно Ксенофонту, в Сократе вовсе не было этой пресловутой загадочности; если уж он хотел что-то определить, то определял. Сократовские беседы в изложении Ксенофонта не имеют «открытых концовок» в отличие от многих диалогов Платона. Похоже, Аристотель разделяет именно эту традицию понимания специфики мышления Сократа.
Наконец, укажем и вот на какую аристотелевскую характеристику: Сократ искал суть вещи. Эта категория — одна из важнейших для древнегреческой философии, особенно для самого Аристотеля. «Суть вещи» — один из относительно удачных вариантов русского перевода соответствующего термина, который в оригинале означает дословно «что это?». Есть и другие варианты перевода; например, предлагалось для наилучшей передачи смысла выражения ввести специальный неологизм «чтойность». Но это вряд ли чем-то помогает, скорее только запутывает. Во всяком случае, ясно, что имеется в виду тоже определение, причем не формальное, а по существу предмета. Определение-характеристика, которое включало бы в себя все основные свойства определяемого предмета или качества. Такие определения могут быть весьма подробными и пространными, растянувшимися на многие строки.
* * *
О том, что загадка Сократа-Сфинкса не была в полной мере разгадана не только в античности, но и учеными Нового времени, даже и по сей день, можно судить хотя бы по высшей степени характерному обстоятельству: в исследовательской литературе по истории философии встречаются самые разнообразные, порой противоречащие друг другу суждения о сущности его учения. Это верный знак того, что что-то недопонято. Все существующие мнения мы. конечно, привести не можем. Уже самое краткое изложение потребовало бы толстого тома. Да и кто может похвастаться, что ему знакомо все, что когда-либо было написано о Сократе? Однако некоторые важнейшие точки зрения необходимо охарактеризовать. У них. конечно, обнаружатся и общие черты, — как-никак, речь идет об одном и том же человеке, — но не меньше будет черт отличительных. А на некоторые вопросы, связанные со взглядами «босоногого мудреца», у современных исследователей просто нет ответа — только недоумение.
Эдуард Целлер, выдающийся немецкий ученый XIX века, автор одного из лучших общих очерков истории древнегреческой философии, до сих пор остающегося классическим: «Сократ хотел ограничиться этическими исследованиями… Средоточие Сократовой этики лежит, в соответствии с основным направлением ее автора, в сведении добродетели к знанию. По мнению Сократа, невозможно не только делать надлежащее, если не знаешь, но и не делать его, если знаешь. Ибо так как добро есть не что иное, как то, что полезно действующему, а всякий желает своего собственного блага, то, как полагает Сократ, немыслимо, чтобы кто-либо делал что-либо иное, чем то, что он считает благом: никто не может быть добровольно дурным… Все добродетели, таким образом, сводятся к одной: знанию, ил и мудрости… Но что такое есть то добро, знание которого делает добродетельным, определить это тем труднее для Сократа, что его этика лишена всякого антропологического или метафизического основания. Поэтому он. с одной стороны, объявляет, что справедливо то, что соответствует законам государства и неписаным законам богов; с другой стороны, однако — и это есть более обычное и более последовательное у него, — он пытается открыть основание нравственных законов в успехе соответствующих им действий, в их пользе для человека… Как на нечто безусловно полезное и прежде всего необходимое Сократ, впрочем, указывает… на заботу о душе и ее совершенствовании: но его несистематическое трактование этических вопросов не позволяет ему строго проводить эту точку зрения… Правда, содержание Сократовой морали, даже там, где ее научное обоснование недостаточно, оказывается всегда чрезвычайно благородным и чистым»
.
Интересуют Сократа и вопросы религиозные, проблема отношений между людьми и богами. «…Он должен отдать себе отчет в основаниях веры; и, пытаясь сделать это, он, вопреки своему принципиальному уклонению от всякого чисто теоретического умозрения, почти против воли становится зачинателем того понимания природы и Божества, которое до нынешнего дня оказывало определяющее влияние… Устройство мира может проистекать только от мудрости и благости миротворящего разума, а последний мы можем искать лишь у богов»
.
Таким образом, Целлер отмечает у Сократа и прагматизм в этике, и — одновременно — высокое благородство, искреннюю религиозность. Не можем, впрочем, не оговорить, что характеристика этим ученым сократовских взглядов несколько отдает типично немецким филистерством. Самое главное — неприятно бросается в глаза высокомерно-снисходительное отношение Целлера к Сократу, этакое «похлопывание по плечу». Вот, дескать, Сократ что-то недопонял, что-то недостаточно продумал… Подразумевается: зато уж мы-то, дети просвещенного века, всё в полной мере поняли и всё должным образом продумали. Куда уж до нас Сократу!
Нам такая позиция предельно не близка. Правильно сказал кто-то: если мы и видим дальше людей предшествующих поколений, то только потому, что мы — карлики, стоящие на плечах гигантов. Да и вообще, следовало бы задуматься: а действительно ли мы видим дальше таких мыслителей, как Сократ, Платон, Аристотель? Но оставим сантименты. Констатируем только, что мнение Э. Целлера стало очень авторитетным и, по сути, определило понимание сократовской философии для многих.
