Должны ли мы видеть здесь непоследовательность в сократовской мысли? Или же лаконофильство Сократа (равно как и его ученика Платона) преувеличено? Вопрос, несомненно, нуждается в дальнейшем изучении. Во всяком случае, было сделано вот какое интересное наблюдение: моделью идеального государства у Платона скорее является не Спарта или Крит, как обычно считают
, а те режимы, которые установили пифагорейцы в полисах Великой Греции (например, Архит в Таренте
): во главе стоят правители-философы, под началом у них находится войско («стражи»), ниже следует простонародье
.
* * *
Отметим еще вот какой нюанс. Сократ очень высоко ставил законность, строгое соблюдение законов, считал, что без этого невозможна нормальная жизнь в полисе. А соответствовала ли реальная афинская демократия его времени (особенно во вторую половину жизни философа) предъявляемым им высоким требованиям? Мягко говоря, не очень. Чем дальше, тем больше державный демос, осознавая свою силу, начинал ставить себя выше закона, считать себя полным и единственным господином дел в государстве.
В IV веке до н. э. Аристотель посвятил часть одного из главных своих трудов — трактата «Политика» — классификации различных форм демократии. Он выделил несколько типов Демократического государственного устройства, а среди них особенно подробно остановился на демократии крайней, или радикальной. Какие же основные черты этой политической системы отмечает великий мыслитель?
По словам Аристотеля, при крайней демократии «верховная власть принадлежит не закону, а простому народу Это бывает в том случае, когда решающее значение будут иметь постановления народного собрания (такие постановления назывались псефисмами. — И. С.), а не закон. Достигается это посредством демагогов. В тех демократических государствах, где решающее значение имеет закон, демагогам нет места, там на первом месте стоят лучшие граждане; но там, где верховная власть основана не на законах, появляются демагоги. Народ становится тогда единодержавным… В этом случае простой народ, являясь монархом, стремится и управлять по-монаршему (ибо в этом случае закон им не управляет) и становится деспотом (почему и льстецы у него в почете), и этот демократический строй больше всего напоминает из отдельных видов монархии тиранию: поэтому и характер у них один и тот же: и крайняя демократия, и тирания поступают деспотически с лучшими гражданами; постановления такой демократии имеют то же значение, что в тирании распоряжения… Решающее значение предоставляется не законам, а постановлениям народа, так как демагоги отдают на его решение все. И выходит так, что демагоги становятся могущественными вследствие сосредоточения верховной власти в руках народа, а они властвуют нал его мнениями, так как народная масса находится у них в послушании. Сверх того, они, возводя обвинения на должностных лиц, говорят, что этих последних должен судить народ, а он охотно принимает обвинения, так что значение всех должностных лиц сводится на нет.
По-видимому, такого рода демократии можно сделать вполне основательный упрек, что она не представляет собой государственного устройства: там, где отсутствует власть закона, нет и государственного устройства. Закон должен властвовать над всем… Таким образом, если демократия есть один из видов государственного устройства, то, очевидно, такое состояние, при котором все управляется постановлениями народного собрания, не может быть признано демократией в собственном смысле» (Аристотель. Политика. IV. 1292 а 5 слл.).
«Водораздел» между крайней демократией и любой другой для Аристотеля пролегает в следующей точке: во всех остальных видах демократического устройства верховная власть принадлежит закону, а в крайней демократии — народу. В другом месте «Политики» встречаем еще одну важную характеристику: «Если перевес будет на стороне массы земледельцев, то возникнет первый из видов демократического строя (то есть умеренная демократия. — И. С.), а где перевес на стороне ремесленников и поденщиков, там образуется крайний из видов демократического строя» (Аристотель. Политика. IV. 1296 b 28 слл.).
Создается полное впечатление, что, описывая радикальную демократию, философ имел в виду конкретный полис и конкретную эпоху. Перед нами — как будто живая картинка Афин второй половины V века до н. э. Совпадает буквально все. И преобладание беднейшей части граждан («корабельной черни») над крестьянами среднего достатка. И засилье демагогов, которые манипулируют волей народа по своему усмотрению. И беспричинные расправы над людьми достойными…
Что и говорить. Аристотель даст крайней демократии очень низкую, негативную оценку. По его мнению, это даже и не демократия вовсе. Более того, ее вообще нельзя назвать государственным устройством. А ближе всего она к тирании. Разница только в том, что в роли тирана, монарха выступает не одна личность, а весь демос; в остальном же способ правления один и тот же: бесчинство, произвол, деспотизм.
Что же в глазах мыслителя роднило крайнюю форму демократии с тиранией — с той политической системой, которая в классическую эпоху уже повсеместно вызывала неприязнь? Главное сходство подчеркивается в «Политике» снова и снова: в обоих случаях отсутствует власть закона. Закон — не во главе всего, как следовало бы; выше его стоит при тирании — единоличный правитель, при демократии — демос. Демос управляет государством, принимая в народном собрании псефисмы, которые оказываются выше самих законов.
Для Аристотеля это было принципиально. Но вот в реальной политической жизни Афин V века до н. э. строгое различие между законом и псефисмой вообще не проводилось. Всякая псефисма, если за нее проголосовало большинство, обретала силу закона. Всякий новый закон, если его нужно было ввести, мог быть введен только в форме псефисмы.
Это, конечно, порождало различные неудобства. Получалось, что один и тот же статус имело и решение самого принципиального характера (например, закон о том, кто может, а кто не может быть афинским гражданином), и постановление, принятое по какому-нибудь самому частному поводу (скажем, награждение того или иного политика почетным золотым венком за заслуги перед полисом). Кроме того, количество таких законов-псефисм все нарастало и нарастало. Экклесия буквально «штамповала» их на каждом заседании. Они вырезались на каменных плитах и выставлялись на публичное обозрение в общественных местах города, чаше всего на Агоре. Но кто мог прочесть все эти документы, кто мог их хорошо знать? Тем более что профессиональных юристов в Афинах не существовало.
А ведь там, где нет хорошего знания законов, не может быть и эффективного управления. Народное собрание принимает псефисму; где гарантия, что она не вступает в прямое противоречие с какой-нибудь из принятых раньше? А если вступает, то окажется, что в государстве отныне будут действовать два законодательных акта противоположного содержания, и какому же из них следовать?
Строго говоря, в Афинах имелся государственный орган, который должен был за этим следить, — суд присяжных (гелиея). В нем можно было опротестовать псефисму, противоречащую существующему законодательству, и тогда судьи отменяли такое постановление. Но ведь афинские присяжные — самые обычные граждане — знали законы и право ничуть не лучше, чем остальные их соотечественники. Им просто не под силу была возложенная на них задача — обеспечить, чтобы все законы согласовывались друг с другом. И в результате многие никак не согласовывались… В Афинах, по существу, не было единого законодательного свода, который мог бы стать основой дальнейшего правотворчества.
