Переломным моментом стал конфликт между двумя лидерами олигархов — Фсраменом и Критием. Ферамен, враг любых крайностей, был возмущен экстремистскими мерами правящей коллегии и открыто протестовал. В ответ на это Критий приказал схватить и казнить своего оппонента. Теперь он стал фактическим главой полиса, и никто не мешал ему всеми силами мстить демократии, к которой он, помимо прочего, имел и личные счеты: несколько лет назад демос приговорил его к изгнанию из Афин.
Политика «Тридцати тиранов» являлась откровенно про спартанской и олигархической, даже без малейшего намерения маскироваться под народовластие. Вновь были лишены гражданских прав небогатые афиняне. Количество граждан было сокращено на этот раз даже не до пяти, а до трех тысяч человек. У тех, кто не вошел в это число, было отнято оружие, а сами они высланы из города в сельскую местность.
Но самым страшным была, конечно, череда казней. Стремясь запугать своих противников, олигархи убивали, порой без суда и следствия, всех неугодных им лиц, в первую очередь тех, кто придерживался демократических убеждений. По инициативе Крития руками наемных убийц был устранен Алкивиад, живший в это время в персидских владениях. Многие демократы, пытаясь сохранить жизнь и продолжать борьбу, бежали из Аттики. Такими беженцами переполнились соседние полисы — Фивы и Мегары.
Коллегия Тридцати расправлялась не только с теми, в ком видела врагов. Нередко олигархи избирали своими жертвами ни в чем не повинных людей в надежде поживиться их богатством. Так, однажды было принято решение казнить некоторое количество самых богатых метэков — просто для того, чтобы конфисковать их имущество в казну. На случай, если их все-таки выдворят из города, «Тридцать тиранов» подготовили себе убежище в Элевсине. Этот маленький городок на западе Аттики был укреплен, а все его жители отведены в Афины и опять же перебиты — естественно, без всякой вины с их стороны, а просто чтобы «расчистить место». Всего за время правления новой олигархии — а оно не продолжалось и года — лишились жизни, по некоторым сведениям, более полутора тысяч человек.
* * *
Сократ и в античных источниках, и в восприятии современных исследователей выступает как бесстрашный враг кровавого террора, критик экстремистского режима, не боящийся в связи с этим и сам подвергнуться опасности. Не то чтобы этот взгляд неверен; но это, так сказать, «одна сторона медали». На самом же деле, как мы попробуем продемонстрировать, ситуация была несколько сложнее.
…Однажды Тридцать вызвали в Толос на Агоре, где они заседали, пятерых афинян из числа включенных в составленный ими привилегированный список трех тысяч полноправных граждан и дали им поручение: отправиться на остров Сал амин, арестовать проживавшего там некоего Леонта, очевидно, заподозренного в нелояльности, и привезти его в город. Четверо из пяти двинулись выполнять приказ, а пятый развернулся и пошел домой. Это был, естественно, Сократ. Данный поступок обычно рассматривается как заслуживающий подражания образец гражданского неповиновения антигуманному режиму
. Так и биограф Сократа констатирует: «Он (Сократ. — И. С.) отличался твердостью убеждений и приверженностью к демократии. Это видно из того, что он ослушался Крития с товарищами, когда они велели привести к ним на казнь Леонта Саламинского, богатого человека» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 24). Однако посмотрим на происшедшее с несколько другой стороны.
Если бы столь демонстративное непослушание всесильным правителям проявил любой другой афинянин, какая судьба ждала бы его? Вопрос представляется риторическим: он сам был бы немедленно схвачен и казнен. Уж перед этим Тридцать не остановились бы: расправляться с людьми им было не впервой, и одно лишнее убийство их бы никоим образом не смутило. Сократу же тем не менее все «сошло с рук», он не подвергся никаким преследованиям. Видимо, осознавая некоторую двусмысленность ситуации, он впоследствии передает эпизод так (в пересказе Платона):
«…А когда наступила олигархия, то и Тридцать в свою очередь призвали меня и еще четверых граждан в Круглую палату и велели нам привезти из Саламина саламинца Леонта, чтобы казнить его. Многое в этом роде приказывали они делать и многим другим, желая отыскать как можно больше виновных. Только и на этот раз опять я доказал не словами, а делом, что для меня смерть, если не грубо так выразиться, — самое пустое дело, а вот воздерживаться от всего беззаконного и безбожного — это для меня самое главное. Таким образом, как ни могущественно было это правительство, а меня оно не испугало настолько, чтобы заставить сделать что-нибудь несправедливое, но, когда вышли мы из Круглой палаты, четверо из нас отправились в Саламин и привезли Леонта, а я отправился домой.
И по всей вероятности, мне пришлось бы за это умереть, если бы правительство не распалось в самом скором времени (курсив мой. — И. С.)» (Платон. Апология Сократа. 32 cd).
Как правило, этому последнему заявлению верят и считают, что Сократа спасло лишь восстановление демократии. Однако нельзя не отметить, что философ здесь несколько кривит душой. Казнь Леонта отнюдь не принадлежит к событиям самых последних дней правления Тридцати. Известно, что она имела место даже до конфликта между Критием и Фераменом. Последний в своей предсмертной защитительной речи говорит, обличая Крития: «Когда был казнен Леонт Саламинец, который не только считался, но и действительно был вполне добропорядочным человеком и решительно ни в чем не был повинен, я понял, что эта казнь не может не привести в ужас всех подобных ему добрых граждан и что эти граждане силой вещей должны будут стать врагами существующему государственному порядку» (Ксенофонт. Греческая история. II. 3. 39).
Когда же Ферамен был казнен, Критий еще несколько месяцев держал полисные дела полностью под своим контролем; нет сомнения, что он изыскал бы за это время возможность уничтожить и Сократа, если бы действительно хотел. А хотел ли?
Бесспорно, независимая позиция философа при режиме Тридцати — налицо. Ксенофонт, находившийся в то время в Афинах и также входивший в число трех тысяч, сохранил следующее изречение учителя по поводу репрессивных действий этого правительства: «Странным было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 32).
Данная сентенция производит впечатление вполне аутентичной. Она очень хорошо согласуется с тем, что мы из самых разных источников знаем о политических взглядах Сократа. В частности, рассуждения о «качестве граждан» — вполне в духе элитистских представлений «босоногого мудреца», отнюдь не выступавшего адептом всеобщего равенства. Собственно, осуждает-то он здесь Крития со товарищи не за то, что они установили «правление немногих», а за то, что это — не те «немногие», которым надлежало бы стоять у руля, люди, не являющиеся реально лучшими.
Тем не менее сократовская критика, как видим, была достаточно строгой и жесткой (Критий открыто назван плохим правителем) — и это в условиях, когда казнь следовала за казнью, когда за куда более безобидные высказывания можно было лишиться жизни. Ну и как же реагировали Тридцать на подобное свободомыслие?
