По словам Ксенофонта, Критий «внес в законы статью, воспрещающую преподавать искусство слова» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.2.31), причем якобы имея в виду именно Сократа. Но здесь в лучшем случае ошибка, в худшем — сознательное искажение мотивации. Имеется в виду явным образом преподавание риторического искусства, а им Сократ никогда не занимался. Само введение нового закона отрицать нет оснований, но направлен он был, скорее всего, против риторов демократической ориентации.
Далее, Критий и бывший в то время его ближайшим сподвижником Харикл вызвали Сократа к себе для «беседы». Последняя известна опять же в пересказе Ксенофонта, но он никак не мог быть ее свидетелем (разговор происходил с глазу на глаз) и знал ее содержание, естественно, опять же только со слов своего учителя. В любом случае, процитируем изложение этого разговора Ксенофонтом:
«Они (Критий и Харикл. — И. С.) призвали Сократа, показывали ему закон и запретили разговаривать с молодыми людьми. Сократ спросил их, можно ли предложить им вопрос по поводу того, что ему непонятно в этом объявлении. Они отвечали, что можно.
Хорошо, сказал Сократ, я готов повиноваться законам; но, чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем: почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова, — потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно или неправильно? Если — говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться говорить правильно; если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно.
Харикл рассердился и сказал ему: Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное, — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал.
На это Сократ сказал: Так, чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми.
Харикл отвечал: До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета, как людям еще неразумным: и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет.
И когда я покупаю что-нибудь, спросил Сократ, если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?
О подобных вещах можно, отвечал Харикл, но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот об этом не спрашивай.
Так, и не должен я отвечать, сказал Сократ, если меня спросит молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?
О подобных вещах можно, отвечал Харикл.
Тут Критий сказал: Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно у тебя на языке.
Значит, отвечал Сократ, и оттого, что следует за ними, — от справедливости, благочестия и всего подобного?
Да, клянусь Зевсом, сказал Харикл, и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не пришлось уменьшить числа коров.
Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и что они сердились за него на Сократа» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.2. 33–38).
В этой версии (восходящей, напомним и подчеркнем, к самому «босоногому мудрецу» — не к Критию же!) Сократ, выслушивая упреки лидеров Тридцати, ведет себя, как обычно, — очень мягко, иронично, даже несколько «юродствуя», делая вид, что не понимает, чего от него хотят, — одним словом, фактически издевается над властителями. И в результате в конце концов он слышит из уст Харикла (что характерно, не Крития) всего лишь не очень конкретную угрозу: «смотри, как бы и тебе не пришлось уменьшить числа коров». Акцентируем еще раз: с такой «беседы» и при таком поведении ни один другой афинянин живым бы не вышел.
Бросается, кстати, в глаза, насколько по-разному охарактеризованы Ксенофонтом в этом эпизоде Критий и Харикл. Разговоре Сократом ведет в основном последний; он груб, прямолинеен да и попросту откровенно туповат — ведь он никогда не был учеником Сократа. Харикл явно не понимает сократовской иронии — а если понял бы, разозлился бы еще больше.
Совсем другое дело — Критий. Этот-то, конечно, все понимает: уроки Сократа не прошли даром. И именно потому глава Тридцати предпочитает отмалчиваться, никаких угроз Сократу не бросает. Единственное, что не по душе этому рафинированному аристократу и ненавистнику демоса — пресловутые «сапожники, плотники, кузнецы», те образы ремесленников, которыми, как мы прекрасно знаем, Сократ постоянно пользовался для разъяснения своих идей. Только по этому поводу Критий, не вытерпев, высказывается, скорее укоризненно, чем гневно.
Сократ, безусловно, не боялся тогда смерти — как не боялся он ее и за несколько лет до того, когда народное собрание расправлялось со стратегами-победителями, и несколько лет спустя, на судебном процессе в демократической гелиее. Во всех трех случаях, как и постоянно, он ставил истину выше жизни и смело говорил то, что думал. Но следует задуматься о том, почему кровавые олигархи как бы боялись тронуть именно этого своего обличителя — и только его?
* * *
Следует отметить еще один нюанс, связанный с самим фактом включения Сократа Тридцатью в список трех тысяч полноправных граждан. В афинских олигархических переворотах конца V века до н. э. участвовали политические группировки довольно разнообразной направленности — от умеренных до крайних. Но все эти группировки сходились в том, что радикальная демократия в том ее виде, какой она приобрела в период Пелопоннесской войны, является безусловным злом, а для его ликвидации необходимо прежде всего отрезать от управления «корабельную чернь», неимущих.
Иными словами, речь шла об ограничении количества полноправных граждан, которое позволило бы оставить в составе гражданского коллектива только их средние и высшие слои, а низшие — исключить. Если позже, в IV веке до н. э.
, такое исключение мыслилось достижимым путем введения имущественного ценза (две тысячи драхм при Демаде и Фокионе, тысяча драхм при Деметрии Фалерском)
, то в конце V века до н. э. олигархические и союзные с ними силы предлагали идти по другому пути: установить конкретный лимит численности гражданской общины (обычно выдвигалась какая-нибудь «круглая» цифра — пять тысяч в 411 году до н. э., три тысячи в 404 году до н. э.), что опять-таки оставляло за ее пределами беднейших афинян. Но эта мера, впрочем, давала властям больше возможностей для произвола, поскольку включение или невключение лица в число граждан не увязывалось напрямую с размером его материального достатка.
В частности, совершенно не похоже, что гражданская община «трех тысяч»
была сформирована Тридцатью на основе имущественного ценза, как в «нормальных» олигархиях. Так, с одной стороны, целый ряд достаточно состоятельных и даже богатых людей (как Алкивиад, Фрасибул, Архип, Анит) подпал под «секвестр» и был лишен статуса граждан — явно по чисто политическим мотивам. С другой же стороны, Сократ, который, судя по тому, что мы о нем знаем, был очень небогат, тем не менее в список «трех тысяч» вошел
, в течение всего правления «Тридцати тиранов» оставался в Афинах и пользовался всей полнотой гражданских прав. Несомненно, олигархи, составляя список, исходили не из социальных, а из чисто политико-идеологических соображений; за единственный критерий принадлежности к гражданам принималась их потенциальная лояльность режиму В их число не должны были попасть лица, от которых можно было ожидать недовольства, противодействии. Во всем подобном подходе чувствуется твердая рука Крития.
