Руководителей отделов и старших дипломатов по одному вызывали в кабинет наркома, предупредив, что там заседает комиссия ЦК. За столом на главном месте расположился Молотов, слева от него — Берия и Маленков. В некотором отдалении сидел Литвинов.
Вячеслав Михайлович что-то записывал. Георгий Максимилианович не проронил ни слова. Лаврентий Павлович слушал внимательно и охотно высказывался. Он лучше других знал тех, кто предстал в тот день перед комиссией, — на них в соседнем здании, где располагался НКВД, годами собирали материалы.
После этого Литвинов сразу уехал на дачу. Телефон правительственной связи ему отключили. Обычно после увольнения следовал арест. Он ждал этого, но вида не показывал. Отправленный в отставку нарком боялся не за себя, а за семью. Его сын Михаил навсегда запомнил, как Максим Максимович обреченно говорил:
— Вас обязательно возьмут.
Его невестка Флора Литвинова рассказывала мне:
— Мы с Мишей уже жили вместе — без всяких там загсов. А вот когда Максим Максимович это сказал, мы на следующий день побежали расписываться. Я знала, что сведения об арестованных дают только ближайшим родственникам…
В наркомате провели собрание. Молотов объяснил, почему убрали его предшественника:
— Товарищ Литвинов не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК в наркомате. Неверно определять прежний НКИД как небольшевистский наркомат, но в вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в наркомат.
Собрание единогласно приняло резолюцию:
«ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин уделяют огромное внимание Наркоминделу, и лучшим примером и доказательством этого является то, что во главе Народного Комиссариата Иностранных Дел поставлен лучший соратник товарища Сталина — Вячеслав Михайлович Молотов».
Новый нарком обошел все политические отделы, познакомился с новыми подчиненными.
Полпредам отправили подписанную Сталиным шифротелеграмму с объяснением причин отставки Литвинова: «ввиду серьезного конфликта между председателем СНК т. Молотовым и наркоминдел т. Литвиновым».
В Стокгольме Коллонтай записывала в дневнике московские новости: «Литвинов больше не наркоминдел… Это я узнала только вчера, но известие это вызвало такое волнение в прессе и в общественности всего мира, что мне кажется, прошло не полтора дня, а недели или даже месяцы… Осаждали меня люди, наши, чужие, всех надо было успокоить, образумить, найти причину и объяснение, которых у меня самой еще не было… Это непонятно, загадочно. Где причина? Что стряслось в Москве? И все-таки должна себе признаться, что где-то в глубине моего сознания уже давно жило чувство, что Москва недовольна Максимом Максимовичем. Неуловимые симптомы, но эти симптомы имелись…»
Мир реагировал на отставку Литвинова по-разному. Бывший премьер-министр Франции Эдуар Эррио, который в свое время установил дипломатические отношения с Советской Россией, выступая в парламенте, с горечью отметил:
— Ушел последний великий друг коллективной безопасности в Европе.
Через несколько дней после отставки Литвинова иностранные корреспонденты увидели его в театре, затем на сессии Верховного Совета СССР. Он оставался депутатом, но никакой работы ему не давали.
Никита Сергеевич Хрущев вспоминал: «Когда подняли ряд документов после смерти Сталина и допросили работников МГБ, то выяснилось, что Литвинова должны были убить по дороге из Москвы на дачу. Есть там такая извилина при подъезде к его даче, и именно в этом месте хотели совершить покушение. Я хорошо знаю это место, потому что позднее какое-то время жил на той же самой даче…»
Генерал Вениамин Наумович Гульст, который перед войной был заместителем начальника отдела охраны высших руководителей страны, рассказал: «Весной 1940 года Берия приказал мне вызвать мою машину и подать ее к первому подъезду наркомата. В машину сели Берия, его шофер Борис Сергеев и я. Берия приказал ехать на дачу Литвинова, она была в тридцати километрах от Москвы.
Я показал Берии дачу, и он приказал ехать обратно. Когда мы отъехали километров пять, на крутом повороте Берия вылез из машины и сказал мне, что надо подготовить диверсионный акт против Литвинова. Берия обследовал место и наметил следующий план: когда машина Литвинова будет возвращаться из города на дачу, из-за поворота ему навстречу должна была выйти грузовая машина, за рулем которой должен был сидеть я, а в помощь мне придавался Сергеев. Обстановка местности, рельеф ее не позволяли уйти легковой машине из-под удара грузовой, которая должна была развить предельную скорость и врезаться в легковую.
Необходимость такого диверсионного акта Берия мотивировал полученным указанием от одного из руководителей партии и правительства. Через несколько дней Берия меня вызвал вторично и сообщил, что необходимость диверсионного акта отпала, и приказал молчать и никому не говорить о его задании».
Сталин передумал.
Когда Литвинова в 1941 году вывели из ЦК, маршал Ворошилов сказал:
— У вас в наркомате окопалось слишком много «врагов народа».
Максим Максимович не сдержался:
— У вас не меньше! — И возмущенно спросил Сталина: — Что же, вы считаете меня «врагом народа»?
Сталин вынул трубку изо рта и ответил:
— Не считаем.
Литвинова не арестовали.
В Берлине отставка наркома Литвинова, еврея и сторонника системы коллективной безопасности, привлекла внимание Адольфа Гитлера. Германская печать и партийно-пропагандистский аппарат получили указание прекратить критику Советского Союза и большевизма, писать о новом наркоме Молотове в уважительном тоне и не упоминать, что его жена еврейка. В середине августа 1939 года Гитлер, который уже готовился к нападению на Польшу, понял, что нуждается как минимум в благожелательном нейтралитете Советского Союза.
Ситуация в Европе накалялась. Москве предстояло определиться, кого поддерживать — нацистскую Германию или западные демократии. В 1939 году Советский Союз оказался в выигрышном положении: оба враждующих лагеря искали его расположения.
Коллонтай имела возможность убедиться, что в Москве существуют различные взгляды относительно того, в каком направлении следует развивать внешнюю политику. На Александру Михайловну произвел впечатление диалог Литвинова и его первого заместителя Владимира Петровича Потемкина в Женеве — сразу после выступления наркома иностранных дел на ассамблее.
— У вас, Максим Максимович, меня поражает ваше богатство мыслей и новых утверждений в ваших речах, — начал Потемкин. — Я не могу не спрашивать себя: когда вы успели согласовать всё это с политбюро? Ведь шифровками передать всё это невозможно.
— Я и не передавал, — объяснил Литвинов. — Если я являюсь руководителем нашей внешней политики, естественно, что я могу на ассамблее изложить ее основную линию, наши требования к Лиге Наций и нашу критику политики других стран. Я же здесь не несу отсебятины, мои мысли и положения являются выводом из всей нашей внешней политики и из наших перспектив. По-вашему, Владимир Петрович, выходит так, что руководить внешней политикой политбюро мне доверяет, а говорить о ней я могу, лишь согласовав каждую фразу с политбюро.
