«Дорогой Владимир Ильич и дорогая Надежда Константиновна!
Вот уже неделя, что нахожусь в водовороте новой России, яркость и сила впечатлений такова, что передать ее даже не пытаюсь…
Народ переживает опьянение совершенным великим актом. Говорю народ, потому что на первом плане сейчас не рабочий класс, а расплывчатая, разнокалиберная масса, одетая в солдатские шинели. Сейчас настроение диктует солдат. Солдат создает и своеобразную атмосферу, где перемешивается величие ярко выраженных демократических свобод, пробуждение сознания гражданских равных прав и полное непонимание той сложности момента, какой переживаем… «Мы — уже у власти» — таково самодовольно ошибочное настроение у большинства в Совете…»
В Петрограде Коллонтай сразу ввели в состав редакции главной партийной газеты «Правда», избрали в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов от военной организации большевиков, включили в состав исполкома Петроградского совета.
Александра Михайловна встречала вернувшегося из эмиграции Ленина на Финляндском вокзале в Петрограде. Ему устроили торжественный прием. Именно тогда Владимир Ильич впервые осознал, что он — вождь. Коллонтай вручила Ленину букет цветов, с которым тот не знал, что делать. Коллонтай пожала вождю большевиков руку, а кто-кто сказал:
— Да хоть поцелуйтесь с Ильичом!
Владимир Ильич Ленин вернулся в Россию весной 1917-го немолодым и нездоровым. Один из встречавших его на вокзале вспоминал: «Когда я увидел вышедшего из вагона Ленина, у меня невольно пронеслось: «Как он постарел!» В приехавшем Ленине не было уже ничего от того молодого, живого Ленина, которого я когда-то видел в скромной квартире в Женеве и в 1905 году в Петербурге. Это был бледный изношенный человек с печатью явной усталости».
Возвращение на родину через территорию враждебной Германии не прошло даром.
Сегодня многие историки не сомневаются в том, что Ленин совершил Октябрьскую революцию на немецкие деньги. У Ленина действительно были прогерманские настроения, но, скорее, не политического свойства. Врачи, инженеры, коммерсанты ценились в основном немецкие — таковы были российские традиции. В феврале 1922 года Владимир Ильич писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву: «По-моему, надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!», но и брать в учителя немцев. Иначе — одни слова».
А разве возвращение большевиков-эмигрантов в Россию весной 1917 года через территорию Германии — не доказательство преступного сговора с врагом?
Когда грянула Февральская революция, сильно возбужденный известиями из России Ленин писал любимой женщине — Инессе Федоровне Арманд: «По-моему, у всякого должна быть теперь одна мысль: скакать. А люди чего-то ждут. Конечно, нервы у меня взвинчены сугубо. Да еще бы! Терпеть, сидеть здесь…
Я уверен, что меня арестуют или просто задержат, если я поеду под своим именем… В такие моменты, как теперь, надо уметь быть находчивым и авантюристом… Есть много русских богатых и небогатых русских дураков, социал-патриотов и т. п., которые должны попросить у немцев пропуска — вагон до Копенгагена для разных революционеров.
Почему бы нет?.. Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари держать, что дадут!»
Подготовка к возвращению русской эмиграции из Швейцарии в марте и апреле 1917-го проходила гласно и обсуждалась в прессе. Англичане и французы (союзники России) отказались пропустить русских социалистов — противников войны — через свою территорию. Немецкие власти согласились. Не потому, что немецкой разведке удалось завербовать русских эмигрантов — не стоит переоценивать успехи немецких разведчиков. Возвращение в Россию очевидных противников войны было на руку Германии. Немцам и вербовать никого не надо было!
Очень щепетильный в вопросах морали меньшевик Юлий Осипович Мартов предложил обменять русских эмигрантов из Швейцарии на интернированных в России гражданских немцев и австрийцев. Представители Германии согласились.
Исполнительная комиссия Центрального эмигрантского комитета отправила телеграмму министру юстиции Временного правительства Александру Федоровичу Керенскому с просьбой разрешить проезд через Германию. Ленин не хотел ждать ответа. Вместе с Крупской, Арманд и группой эмигрантов он отправился в Россию через Германию и Швецию. Ничего тайного в этой поездке не было. Большевики составили подробный документ для прессы, который разослали в газеты.
Четвертого апреля 1917 года Коллонтай в Таврическом дворце слушала выступление Ленина, изложившего свои знаменитые апрельские тезисы. Отнюдь не все большевики спешили присоединиться к вернувшемуся на родину Ленину 8 апреля 1917 года газета «Правда» дала ему отпор. Откликаясь на требование Владимира Ильича — вся власть Советам, главный орган большевиков писал: «Схема т. Ленина представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую».
А вот Коллонтай поддержала Ленина и была избрана делегатом седьмой (апрельской) конференции РСДРП(б) от Петроградской партийной организации.
Александра Михайловна была одним из самых блестящих ораторов. За неукротимый темперамент ее называли «валькирией революции». Классик социологической науки Питирим Александрович Сорокин, который позднее эмигрирует в Америку, писал летом 1917-го: «Жизнь в Петрограде становится всё труднее. Беспорядки, убийства, голод и смерть стали обычными. Мы ждем новых потрясений, зная, что они непременно будут. Вчера я спорил на митинге с Троцким и госпожой Коллонтай. Что касается этой женщины, то, очевидно, ее революционный энтузиазм — не что иное, как опосредованное удовлетворение ее нимфомании».
Александр Исаевич Солженицын в своей эпопее «Красное колесо», описывая события 1917 года, тоже без всякой симпатии рисует портрет Коллонтай: «Александра Михайловна восхищалась рискованной и блистательной тактикой Ленина; две недели назад совершенно одинокий, оттолкнутый, осмеянный, — он вот уже начинал вести за собой партию.
И вместе с необыкновенным моментом истории Александра Михайловна сама в себе чувствовала редкий расцвет, здоровье, мобилизацию душевных сил, политического соображения (да почти же равняясь с Лениным! достойный его партнер и в эпатажном выступлении в Таврическом), и жажду публичных выступлений, — и полную же личную свободу в 45 лет (уже без Саши Шляпникова), сорок лет бабий век, но в сорок пять ягодка опять, некоторые товарищи с трудом соблюдают с тобой партийное хладнокровие».
Мужской шовинизм сопровождал Александру Коллонтай на протяжении всей политической карьеры… Но не все думали так приземленно. В тот год она вызывала подлинное восхищение: «Выступление за выступлением. Говорю то на Марсовом поле, то на площадях с грузовиков, с броневика или на чьих-то плечах. Говорю хорошо, зажигающе и понятно. Женщины плачут, а солдаты перебегают от трибуны к трибуне, чтобы еще раз послушать «эту самую Коллонтай». Под моросящим дождем митинг возобновляется. Я говорю на чьих-то услужливо подставленных коленях, опираясь о чье-то плечо. И снова растет, поднимается волна энтузиазма…»
