13 февраля. Владимир Ильич был недоволен, что мы еще не выехали, и отдал распоряжение, чтобы немедленно достали визы и прочее… Он допускает мысль, что мы окажемся отрезанными от России немецким фронтом и что с нами тогда не станут церемониться. Пошутил, что попасть в шведскую тюрьму для меня не будет «сюрпризом». Он не думает, что нам удастся пробраться в Англию, но в Скандинавии мы будем полезны, главное по части разоблачений клеветы и связи с рабочими…
16 февраля. Три часа ночи. Вернулись из Таврического, была на заседании ЦИК. Зашла попрощаться, так как едем завтра, и получить последнюю информацию… Почему-то все очень трогательно со мной прощались, будто мы и в самом деле едем в «экспедицию». Спиридонова даже расцеловалась со мной и назвала меня «моя милая»…
Семнадцатого февраля 1918 года в полночь делегация отбыла с Финляндского вокзала. Получили в дорогу деньги, русские и финские, литературу, продовольствие. На прощание сфотографировались в помещении штаба Красной гвардии.
Алексей Цветков записал в дневнике экспедиции: «На платформе — пусто. Провожающих мало. Очевидно, испуганы перспективой брести домой пешком, когда трамваи уже в парках, а извозчики теперь кусаются. Мы так и поняли. Простили всех, кто поленился бросить последний взгляд на носовой платок, который наша вежливость высунула бы им на прощание из окна вагона и благодарно махала бы им, пока не исчезнут в темноте и поезд, и стук колес, и белый цвет платка».
На следующий день делегация уже была в Гельсингфорсе, где власть находилась в руках красных финнов. Но, отметила Александра Михайловна, у них «нет уверенности в своих силах, в возможностях». Столица Финляндии показалась ей настороженной и безрадостной.
Коллонтай повезли выступать — она от души приветствовала братскую социалистическую страну. Казалось, мировая революция шагает по Европе. Финские коммунисты говорили, что судьба всей революции решается в Финляндии: если белогвардейцы победят здесь, они доберутся и до Петрограда…
Александра Михайловна лишний раз убедилась в собственной популярности. Наркома государственного призрения окружили «вдовы, увечные, сироты и будущие матери».
На нее возложили еще одну задачу: в Гельсингфорсе побывать на кораблях и убедить моряков в целесообразности роспуска Центробалта.
«Настроение у матросов возбужденное, — пометила для себя Коллонтай. — С Измайловым (комиссаром флота) — конфликты. Историческая, геройская роль Центробалта кончена. Он становится помехой. Говорят — «анархическое настроение умов» надо пресечь в корне и т. д. Центробалт станет лишь страничкой прошлого… Грустно».
Центральный комитет Балтийского флота имел огромную власть: без его согласия не исполнялся ни один приказ. Но советской власти он уже не был нужен. 29 января 1918 года Совнарком издал декрет об организации Рабоче-крестьянского Красного флота. Центробалт распустили, ввели должность главного комиссара Балтийского флота и образовали Совет комиссаров Балтфлота (Совкомбалт). Николай Федорович Измайлов руководил моряками-балтийцами после Дыбенко. В январе 1918 года его утвердили главным комиссаром Балтийского флота.
Привыкшие к свободе моряки не хотели подчиняться комиссарам, назначаемым Совнаркомом. Коллонтай, считая, что знает и понимает балтийцев, убеждала моряков покончить с анархией, подчиниться решениям Совнаркома и разоружиться: «Живописное заседание в огромной кают-компании «Штандарта». Публика задета, заинтересована, возбуждена. Лица серьезные, внимательные. Один председатель притворяется бесстрастным и невозмутимым, а то — не сдержишь их. Горячая матросня. Речи, речи и речи… Поток, водопад… Отвечают — центробалтщики. Горячатся. Не хотят «полного роспуска»… Из-за резолюции — война, конечно, словесная. Но может дойти и до большего… Настроения у ребят, что называется, «подъемные»… С немцем там можете мириться, а вот насчет комиссаров флота — тут «мы себя отстоим».
Пока выясняли, как и куда ехать дальше, пока Алексей Цветков предусмотрительно зашивал часть денег в жилетку, пришло срочное известие из Петрограда.
«Совнарком вынес постановление о нашем согласии заключить мир с Германией. Это изменяет всю картину. После этого нам незачем ехать в Европу», — пишет в дневнике Александра Михайловна.
Вечером с помощью буквопечатающего телеграфного аппарата, изобретенного американцем Юзом, связались с Петроградом, на том конце провода — Дыбенко.
«Заседание Совнаркома, — записала в дневнике Коллонтай, — было (по словам Дыбенко) очень бурное. Прекращение войны сейчас кажется невозможным, раз мир должен быть заключен с капиталистами. Что скажут немецкие рабочие? Многие считают, что это шаг, ведущий к гибели всей революции. Мысль о мире с кайзером не укладывается в голове…
Полная неопределенность, что будет с нашей делегацией. Я считаю, что ехать следует независимо от вопроса о немцах. Именно сейчас надо информировать заграницу, разъяснять. Натансон склоняется к тому, чтобы ехать обратно. Левоэсеровское Цека резко против мира с немцами. В Совнаркоме обострение отношений…
Мне кажется, что левые эсеры очень крепки сейчас в ЦИК. В Совнаркоме тон задают наши, и эсеры там вроде «гостей», но когда придешь в Президиум ЦИК — атмосфера другая. Спиридонова господствует, распоряжается, возле нее — целый штат…»
Коллонтай переговаривалась по телеграфному аппарату с Петроградом: что ей делать — возвращаться, чтобы принять участие в острых дискуссиях, или всё-таки продолжать путь в Европу? Сталин сказал, что нужно ехать.
«Павел (Дыбенко), конечно, горячится, — записала она в дневнике, — и считает, что нельзя мириться с немецкими буржуями, надо их «добить». Обещал приехать сегодня. Просила привезти теплое платье. Очень холодно…»
Тяжело заболел простудившийся по дороге Ян Берзин. Он слег, и его решили перевезти на «Штандарт», потому что в гостинице даже не кормят.
«Улицы слабо освещены, пустынны, — продолжает Коллонтай. — Впечатление города в осаде… Вспоминаю Гельсингфорс весною прошлого года. Тогда он кипел и бурлил. Городом владели моряки: куда ни поглядишь — белые матросские блузы, открытые, оживленные лица, радостно-напористые, волевые и бесстрашные… Тогда население, пролетарское население, шло с нами. А сейчас наших моряков возле Ловизы чуть не растерзали. Классовая вражда в Финляндии острее и беспощаднее. Лютая будет здесь гражданская война!
Был американский журналист. Спрашивал: неужели я сторонница гражданской войны? Ответила ему напоминанием о лютой, жестокой, кровавой, беспощадной гражданской войне на его родине в 1862 году между северными, прогрессивными, и южными — хозяйственно-реакционными штатами. В глазах нынешних американцев «разбойники» того времени — истые «национальные герои». Слушал, но, кажется, аналогия его не убедила».
Двадцать второго февраля на специальном поезде, где были отопление и постельное белье, двинулись в Або. И здесь — встречи с местными коммунистами, выступление на митинге.
«Час ночи. Пишу лежа — расхворалась… — записала в дневнике Коллонтай. — Поражает одно — неналаженность связи и разведки. Никто в точности не знает, где сейчас линия белой гвардии… В Або меньше чувствуешь враждебное настроение буржуазии. Может быть, буржуазия просто попряталась в своих чистеньких деревянных домиках. Не верится, когда глядишь на эти домики с окнами в белых кружевных занавесочках и цветных горшочках, что город переживает гражданскую войну. Лавки торгуют».
