Штейнберг не выдержал и в 1923 году эмигрировал. Пытался отправить за границу и Спиридонову, но не удалось.
«Под честное слово» для ухода за больной Спиридоновой освободили Александру Адольфовну Измайлович. Дочь генерала, она состояла в эсеровском летучем боевом отряде Северной области, участвовала в неудачном двойном покушении на минского губернатора и полицмейстера 14 января 1906 года. Ее приговорили к смертной казни, но заменили казнь двадцатью годами каторги. Член ЦК партии левых эсеров и член ВЦИКа, член президиума ВЦИКа, она тоже была арестована после мятежа 6 июля 1918 года.
Больше со Спиридоновой они не расставались и вместе прошли свой путь…
Из всех женщин-политиков, которые вместе с Коллонтай олицетворяли русскую революцию, больше всего страданий выпало на долю Спиридоновой.
Она вышла замуж за товарища по партии Илью Андреевича Майорова, разработавшего эсеровский закон о земле. Родила сына. В 1930 году ей разрешили пройти курс лечения в Ялтинском туберкулезном санатории под присмотром местного отдела ОГПУ. Но с каждым годом положение Спиридоновой ухудшалось. Ее выслали в Самарканд. Оттуда вместе с мужем перевели в Башкирию. Она работала экономистом в кредитно-плановом отделе Башкирской конторы Госбанка. И, наконец, последний арест — в феврале 1937 года. Тяжело больной женщине предъявили нелепое обвинение в подготовке терактов против руководителей Советской Башкирии.
Второго мая 1937 года следователь Башкирского республиканского НКВД написал рапорт своему начальнику: «Во время допроса обвиняемой Спиридоновой М. А. последняя отказалась отвечать на прямые вопросы по существу дела, наносила оскорбления по адресу следствия, называя меня балаганщиком и палачом… При нажиме на Спиридонову она почти каждый раз бросает по моему адресу следующие эпитеты: «хорек, фашист, контрразведчик, сволочь» — о чем и ставлю вас в известность».
Приговор стандартный — 25 лет. Держали ее в Орловской тюрьме. Здесь провели остаток жизни многие лидеры эсеров, причем в неизмеримо худших условиях, чем те, что существовали в царских тюрьмах.
В ноябре 1937 года Мария Александровна Спиридонова отправила большое письмо своим мучителям. Она напоминала о том, что в царское время ее личное достоинство не задевалось. В первые годы советской власти старые большевики, включая Ленина, щадили ее, принимали меры, чтобы над ней по крайней мере не измывались.
Эсеры особенно болезненно воспринимали покушение на их личное достоинство. В царских тюрьмах многие совершали самоубийство в знак протеста против оскорблений. А что касается Спиридоновой, то страшная ночь в поезде не прошла бесследно. В революционные годы, пока была на свободе, Спиридонова не расставалась с браунингом, готовая пустить его в ход. Как-то призналась:
— Не могу допустить, чтобы кто-то на меня замахивался.
Она не выносила не только прямого насилия над собой, но и даже грубого прикосновения к своему телу. Однако же в сталинских застенках Марию Спиридонову сознательно унижали.
«Бывали дни, когда меня обыскивали по десять раз в день, — писала она. — Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не представлялось возможности какого-либо самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла…»
Жалобы были бесполезны. Никто не собирался их выслушивать. Она была врагом, подлежащим уничтожению. О расстреле Марии Спиридоновой и Варвары Яковлевой Александра Михайловна Коллонтай, в ту пору полпред в благополучной Швеции, ничего не знала. В газетах об этом не писали. Кто знал — молчал. А лишних вопросов Коллонтай уже давно не задавала.
Но мы забежали вперед.
На юг, к мужу
В 1918 году Александра Михайловна добилась, чтобы Дыбенко выпустили под ее поручительство. Это посоветовал ей Троцкий:
— Возьмите его на поруки. Вам отдадут.
В газетах появилось сообщение, что они с Павлом Ефимовичем вступили в брак, хотя в реальности они так и не зарегистрировали свои отношения.
Через десять с лишним лет, уже будучи полпредом в Норвегии, она вспомнит эти дни: «Мы с Павлом в Лоскутной гостинице. Моя любовь к нему полна тревог за него. Мятежный он, недисциплинированный. Я вечно боюсь, что он натворит что-либо неумное, ненужное… Ночь. Павел поздно вернулся от товарищей, балтийских моряков. Неспокойные они тоже. Еще не поняли, что власть наша, готовы бунтовать.
Стук в дверь. Настойчиво-дробный звук.
Вскакиваю в испуге. Что это? Может, снова за Павлом?
И Павел вскочил, лицо нахмуренное. Вижу, что и у него те же мысли. Сердце мое стучит в висках, во всем теле… Не застегнуть платья.
— Кто там?
Спешу к двери сама. В дверях группа вооруженных матросов, огромные наганы, шапки на затылке… Пришли «отдышаться» к нам…»
Освободившись из заключения, Дыбенко с верными ему матросами уехал из Москвы. Коллонтай, которая гарантировала, что Павел Ефимович будет приходить на допросы, оказалась в дурацком положении.
Ее вызвал разъяренный Ленин:
— Именно вы и Дыбенко должны были служить примером для широкой массы, еще далеко не усвоившей новой советской власти, вы, которые пользуетесь популярностью! Как же вы поступили так необдуманно? Вы же подписку дали за Дыбенко! Как вы могли позволить ему уехать? Ведь это нарушение советских законов! Надо уметь соблюдать дисциплину именно тем, кому рабочие верят.
«Владимира Ильича тревожило: где Дыбенко? Что замышляет? — вспоминала Коллонтай. — При неустойчивом положении Советской власти — всякое неосторожное выступление представляло опасность и большую. Я успокоила Владимира Ильича, что я настою на том, что Дыбенко приедет в Москву.
— Вы уверены?
Я была уверена, потому что я любила Павла и верила ему… Я была опьянена своим чувством к Павлу… Начало 1918 года было самое страшное время всей моей жизни. Конфликт между чувством и моими партийными обязанностями. Ни для кого в мире и ни для чего я не поступалась тем, чем поступилась — партийной дисциплиной ради Павла…
Раз Павел не вернулся всю ночь. Что это была за ночь! Чего-чего не передумала я. Страдала до отказу. Наутро Павел пришел сконфуженный, с виноватой улыбкой. Уверял, что был за городом у товарища, там не было телефона и никаких средств сообщения.
В те дни я еще не знала, что Павел пьет. И, конечно, ту ночь кутил…
На другой день после отъезда Павла в здании соцобеза мне устроили проводы как наркому. Был оживленный митинг. Мне было жалко, что это дело ушло из моих рук. Сама виновата. Всё из-за Павла. Москва томила меня. Хотелось быть с друзьями. Поделиться пережитым. Разобраться: что же дальше?..»
